"Михаил Литов. Не стал царем, иноком не стал " - читать интересную книгу автора

положении, в которое он себя поставил по отношению к этому кремлю. Значит,
и с нее тоже в данном случае следует спросить. А что все-таки тут за спрос?
И словно опять зашел Милованов в тупик, меньший, чем тот, что был у него в
вопросе о Боге, но не менее болезненный. Эта болезненность была такова, что
в каком-то смысле он словно заметался вдруг с сумасшедшим воплем души между
Господом и своей невыносимой женой.
А если принять во внимание, что Зоя и Любушка уже замяли свою
скоротечную размолвку и снова болтали беспечно, то разве не вносится в
ситуацию и Любушка вместе с ее остроносыми туфлями и глуповато
размалеванным лицом? Почему бы, если уж так все устроено, ему не жить с
Любушкой вместо Зои? Есть ли в этом разница? Или почему бы не порвать с
ними обеими, страшно изумив их этим? Порвать сейчас возможности не было,
поскольку еще нужна была доставка обратно в Москву, которую Милованов не
захотел бы осуществлять другим, отличным от возвращения на машине,
способом. Но ведь по-настоящему вопрос о разрыве не стоял, по крайней мере
о мгновенном разрыве. Не в том было дело. С Зоей следовало покончить;
Любушка тогда отпала бы сама собой. Спрашивалось даже, не как покончить, а
почему. И это было довольно-таки ясно: разве Зоя значила что-либо в
сравнении с кремлем? Спросили бы его, что временно, а что вечно, чему можно
погибнуть, а чему нельзя, и чему отдал бы он, Милованов, предпочтение при
необходимости выбора, и у него твердо вышло бы, что кремль означает многое,
если не все, а Зоя - всего лишь случайно образовавшееся и отнюдь не
утешительное для вечности существо. Много людских поколений прошло через
эти стены, а пройдя, потоптавшись здесь, исчезло без следа, и даже князья,
святители разные, ревнители благочестия, отцы святые, даже они рассеялись
как дым, но совокупность их, поколений, князей, святителей, все же говорила
что-то о вечности, соприкасалась с ней, может быть, говорила иной раз и на
одном с вечностью языке. Этим боком человеческое одиночество касалось
Милованова не меньше, чем Зои или Любушки. И он не мог просто решить вопрос
о слитности с теми, кого уже впитала вечность. Но для него, в отличие от
Зои или Любушки, этот вопрос по крайней мере стоял.
Он-то ступал на древнюю землю кремля художником, а не всего лишь
человеком, ютившимся возле жены, нашедшим себе тихие островки посреди
устраиваемых женой мелких житейским волнений и бурь. Для него что-то значит
тот факт, что здесь ступала нога тех или иных знаменитостей. И он сам,
может быть, будет признан когда-нибудь знаменитостью, все равно, не после
смерти ли. Смерть в этом смысле была ничто. Все дело в том, что вероятная,
потенциальная знаменитость заключает в себе оправдание всех тягот, неудач и
неправильностей его жизни, а главное, защиту от мимолетности и
невыразительности существования. Она делает его внутренне выразительным
перед всеми этими массивами церквей, гармониями башен и исторической
исхоженностью здешних троп. Но, с другой стороны, это все-таки больше
мысль, дуновение души и вечного бреда мающейся личности, чем реальность,
реальность же такова, что кризис, может быть временный и даже
недолговечный, именно в настоящую минуту лишает его права гордиться своей
избранностью. И в таком случае он избран не славой, не искусством и не
историей, а женой Зоей, и избран он ею на то, чтобы было кому устраивать
промывки мозгов, слушать испускаемый ею шумок современности и поддакивать,
в худшем случае помалкивать, когда она сосредотачивает свои сатирические
нападки на их неизменной спутнице Любушке. Задачу не слишком почетную