"Михаил Литов. Не стал царем, иноком не стал " - читать интересную книгу автора

царство теней.
Завидовал он живому интересу Зои и Любушки, который они проявляли к
смиренной золотистой вышивке плащениц, к тонко проделанной работе над
всевозможными клобуками и пеленами, ибо у него не было и, наверное, не
могло быть такого интереса. Любовались они расписной посудой и удивлялись
росту икон от безыскусственной ликовости к поздним изыскам, витиеватости и
просто разъясненному тут же, но все-таки странному и загадочному
символизму. Изумлен был и Милованов мирискуссничеством одной из поздних
икон с ее чересчур изящно и тщательно выписанными деталями. Однако же
памятью он жил больше в кремлевском дворе, вообще в его до сих пор не
схваченном взглядом пространстве. Однако он все выходил между церквями, в
проходы между музейно-гостиничными строениями и с разных точек улавливал
словно носящиеся в воздухе, переменчивые очертания, донимаемый мыслью, что
больше никогда этого не увидит, а запомнить тут все же необходимо каждую
мелочь. Темнело, и подался медленный мокрый снежок. Любушка пожаловалась на
голод.
- А мы как раз больше на духовную пищу налегаем, - разъяснил
Милованов, отделяя себя и Зою от глуповато одетой, тщедушной дамы, не
накопившей должных ресурсов для напряженного путешествия.
Зоя засмеялась. Ее смех туманно и печально пронесся над посеревшим
двором, внезапно пробив для Милованова настоящую увиденность понурившейся в
пасмурности близкой зимы церкви, небольшой, заткнувшейся в угол, по-летнему
расписанной и изукрашенной. Закусив чуть ли не до крови губу, потому что
мучился своим нескончаемым безверием, он снова с признательностью ощутил
себя в глубине домашнего уюта, в окружении книг и еще не проданных картин.
И он знал, что в той глубине незачем искать и домогаться подлинности, ибо
там она приходит сама, как раз в минуты, когда о домогательствах он менее
всего думал. О, жизнь продолжается, и он хотел жить, хотя и понимал, что с
истощенным дарованием жить совершенно не следует. И малость пределов и
ресурсов, которую он мог позволить себе в ростовском кремле, шла оттуда, из
крошечной пещерки теплого уюта, освещенного тусклой настольной лампой, из
любовной тоски по еще не прочитанным книгам и суровых задач в живописи,
которые он время от времени судорожно и в конечном счете бесплодно перед
собой ставил. Но Зое, раз уж она засмеялась, нужно было, чтобы ее смех
прошелся и по живому, и, быстро взглянув на Любушку, она воскликнула:
- А ты, Любушка, все равно как цапля выступаешь. Ну и походочка у
тебя! И во всем, знаешь, такое шутовство. Эти твои туфли, в них клоуну
ходить или какой разбитной девчонке, а ты ведь старая перечница. Нам с
тобой безотрадно из-за такого у тебя отсутствия вкуса!
Милованов посмотрел на туфли Любушки. И сама обладательница их
посмотрела тоже. Они были какого-то грубого пошиба, бесконечно вытянутые в
длину и с тонким, как у иглы, концом. Любушка принялась отчаянно защищать
свое добро, а Милованов нашел, что его жена высказала правильное суждение.
Туфли, на его взгляд, выглядели нелепо. Любушка с нарастающим гневом
отстаивала свое право иметь собственное мнение, а Зоя углублением в скорбь
показывала, как ей больно оттого, что ее лучшая подруга в погоне за
оригинальностью выделывает из себя сущее пугало. Любушке хотелось, чтоб ее
вид был нескучен, а по Зое выходило, что все на ней кричит: ну посмотрите
же! разве не смешно? не забавно? разве это не карнавал? не шествие
комедиантов? А как бы заодно и на нас, Миловановых, люди не посмотрели как