"Михаил Литов. Наивность разрушения " - читать интересную книгу автора

подвига, я могу выложить только правду как она есть, признаться в
безрассудной любви к женщине, которой вряд ли по вкусу такие мужчины, как
я, такие бедняки и лентяи. Следовательно, весь смысл моего рассказа, моей
исповеди может заключаться лишь в конечном ожидании от Перстова,
преуспевающего и трагического, сочувствия и помощи. Уж не жалости ли? Вот
до чего дошло - я жду помощи! Я надеюсь, что кто-то, хотя бы и мой
замечательный друг, устроит мою судьбу. Неужели это необходимо мне? Неужели
что-то в скрытых трещинках моей души желает этого?
Остановившись у входа в переулок, где жила Машенька, я выпрямился и
расправил свое старенькое, видавшее виды пальтецо, готовя себя к суровому
опровержению, к борьбе с теми внутренними слабостями, которые разъедали мою
душу и толкали меня на путь сомнительных деяний. Но я уже слишком долго
бродил по городу, устал, очень проголодался, меня извел мокрый снег, и мне
представилось, что с пороками и слабостями лучше бороться не в одиночестве.
Нужно было наконец переломить себя, на что-то решиться. Я вошел в переулок,
меня внесла волна, у которой нет имени, волна чувств, которые не знают
начала и конца и возникают из ничего, я втянулся в подъезд, по деревянной
лестнице в темноте поднялся на третий этаж и позвонил в обветшалую дверь.
Открыла Машенька, успевшая уже переодеться в домашний халатик, гладкая и
скромная. Узнав меня - после долгого и пристального, почти тревожного
изучения темноты и тишины, окутавших меня на площадке перед дверью, - она
радостно округлила глаза, хотя сомневаюсь, чтобы мое появление доставило ей
неподдельное удовольствие. Я вошел. Кольнуло странное предчувствие, что
этот визит будет иметь какие-то особые, даже роковые последствия. Машенька
в коридоре забежала вперед, этим движением приглашая меня оказать честь ее
дому, квартирке, ее всегда с необыкновенной тщательностью прибранным
комнатам, а между тем предчувствие удивительных событий разрасталось во мне
все сильнее, очертания смутной догадки желали вылиться в твердую форму
какой-то страшной тайны, и я, охваченный сумасшедшей радостью, готов был
броситься в пучину, где подстерегала меня судьба. Итак, я жаждал событий, и
указателем, направлявшим меня к ним, служила бесхитростная Машенька. Я
всегда находил в ее поведении изрядную толику фальши, впрочем, как бы
вынужденной, подневольной, даже оправданной - ровно настолько, насколько
Машеньке необходимо было, по тем или иным веским причинам, убедительно
поддерживать отношения с внешним миром. Она хотела знать только себя в
отношении к Перстову, только отношение Перстова к ней, а все, что не
входило в круг этих забот, отодвигалось ее сознанием в чуждую, холодную и
ненужную даль, но Перстов интересовался мной, и этого было достаточно,
чтобы она оказывала мне должные, но, как и следовало ожидать,
театрализованные знаки внимания. Мы прошли в комнату, где я рассчитывал
увидеть моего друга, однако его там не было, и я удивленно приподнял плечи.
- Он в своей конторе, - ответила Машенька на мой вопрос, - ты же
знаешь, он не вылазит оттуда целые дни, работает и работает...
Я понимающе кивнул, полагая, что честно делю свое понимание на два
ручейка: один - сочувствия к труженику Перстову, другой - сочувствия к его
невесте, оставленной проводить дни в одиночестве. В комнате было чистенько,
скромно и уютно. Жилище примерной девушки, приученной знать и разуметь,
чего она хочет от жизни. Ее переполняли заботы и волнения, душили всякие
неопознанные чувства, и она говорила так, словно задыхалась не на шутку, а
мне это было только смешно. Она продолжала объяснять: