"Михаил Литов. Люди Дивия " - читать интересную книгу автора

речей, а искренность, с какой она делала свои выговоры, докрикиваясь иной
раз и до кощунственного рассуждения, что ей, безупречной в моральном
отношении, не годится, судя по всему, жить с субъектом вроде меня. Она не
изгоняла меня, нет, но в ее глазах появлялся ужас (все было очень искренне,
обнаженно и хотя происходило только на словах, не казалось голословным)
перед человеком грандиозной душевной мерзости, создателем целой галереи
уродов и отвратительных восковых фигурок.
Я вытянул руки и бросился к ней, желая пресечь в корне готовящуюся
вспышку бешенства. Эти вспышки бывают у моей жены двух родов. В одном
случае, когда Рите неймется прежде всего оскорбить меня, как бы отомстить
за бесцельно прожитые со мной годы, ее лицо становится злым, старым и
некрасивым, а тогда и я ненавижу ее и начинаю выкрикивать в ответ грубые и
обидные слова. Но когда она сильно и не совсем напрасно подозревает, что я
буквально наслаждаюсь своим внутренним рассуждением о ее невежестве и
чуждости культуре, о неких очажках глупости в ее прелестной головке, и
когда ее обуревает уже не стремление мстить мне и торжествовать в случае
удачного выпада, а защитить свою пусть маленькую, но все же правду, у нее в
такие минуты не известное мне стареющее лицо, уже давно выросшее в
символического часового моего существования, а какое-то обиженное и славное
детское личико, перед которым я и теряюсь, и пасую, и млею. Я знаю, что
если она и догадывается о впечатлении, которое производит на меня такая
метаморфоза ее внешности, то никогда не злоупотребляет своими
возможностями, не превращает "личико" в оружие нападения, никогда не
складывает его сознательно и нарочито. Как ни толкуй, ее искренность
безусловна и безупречна. И когда оно все же складывается, пронзительное и
обжигающее детское выражение, заставляющее мои кишки сотрясаться в
беззвучных рыданиях, это означает лишь одно: моя супруга действительно в
горе и отчаянии, жизнь загнала ее в угол, среда заела, она в том отчаянии,
в какое порой впадают дети, положим, из-за пустяков, но столь страшно, что
взрослые просто теряют голову и чувствуют себя чудовищами.
Все понятно! В такие минуты я безотказен, готов сделать для нее и ради
нее все что угодно, лишь бы утешить, ублажить, прогнать беспомощность и
безысходность. Только однажды, лет десять назад, я видел подобное выражение
на ее лице в счастливую минуту. Забыв о моем присутствии да и обо всем на
свете, Рита слушала чудесную музыку (я, разумеется, уважительно отметил:
вот человек, который знает толк в серьезной музыке!), и в ней появился и
забродил этот самый "ребенок". Я тотчас поклялся, мысленно, что никогда
ничем не обижу ее и никогда не брошу. В том, что я ее не бросил, легко
может убедиться каждый, скользнув хотя бы беглым взглядом по нашей в
сущности дружной семье Молокановых, мы как чертенята, которым некуда бежать
из их ада, надо сказать, в результате той моей клятвы у нас вышло десять с
лишком лет семейной жизни, т. е. десять лет счастья и несчастья моей жены.
О себе умолчу. Я хоть и сто лет проживу в браке, а на вопрос, веду ли я
семейную жизнь, недоуменно пожму плечами. То, что называют узами брака, для
меня не составляет особой важности. Это важно и существенно для Риты, да и
то лишь потому, что ей хотелось бы другого мужа, который лучше обеспечивал
бы ее всем необходимым и больше заботился о ней, а чтобы поддерживать в
себе это хотение, ей просто необходимо воспринимать меня как мужа,
оценивать меня, решать вопрос, что представляет собой наша супружеская
жизнь.