"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

Лоскутников попытался встать, и это ему не сразу удалось, подкашивались
ноги. Наконец он пробрался к выходу и выбежал на улицу, где в сумерках еще
с крыльца театра увидел как-то слишком высоко в небе острые навершия
кремлевских башен.
Он и пошел на них, избавляясь от только что пережитых земных страстей
и страхов. По всему, дорога должна была взять круто вверх, к едва
намечающимся звездам и даже к сверкающим четче самого вечернего неба
маковкам и крестам церквей, но этого не случилось, и Лоскутников очутился в
тихой, прямой улице, между бывшими купеческими особняками, ныне
поновленными. Он подумал, что если бы писатель не вздумал заниматься
воспитанием провинциальной публики, а вместо лекции пошел по этой улице и
вообразил себя некогда рожденным в таком особняке, среди зажиточных грузных
людей, умеющих жить, благополучно избегая помышлений о разных там
спасительных идеях, то и он, летающий из города в город с рассказом о своей
мало интересной жизни, мог бы полюбить этот городок, где из окна теплого
деревянного домика, взглянув на тесную череду церквей и башен, внезапно
видишь какую-то даже и сказочность своего существования.
Но писатель остался в другой тесноте, не столь перспективной, и
какая-то часть существа Лоскутникова тоже осталась там, все еще слушая, как
страстно и гневно выкрикивает публика свое требование. И хотя он более или
менее ясно понимал напрасность этого людского желания вдруг как-то твердо и
значительно определиться прямо на встрече с человеком, который всего лишь
ненароком стал их гостем, а может быть, и за перо взялся некогда
исключительно по ошибке, он, не умея сразу уяснить себе, что же такое есть
в этой национальной идее, что люди так горячо ее затребовали, испытывал
беспокойство, которое не могли рассеять ни тишина и прелесть ведущей в
кремль улочки, ни предвкушение близкой встречи с любовницей. Нелепое, но
ведь и накипевшее что-то прорвалось в людях, раз они в единодушии взвыли. А
Лоскутников и сейчас еще не мог избавиться от впечатления, что кричали в
зале именно все, даже и те, на чьей мудрой твердости и нравственной
стойкости держится город и страна. И оно и удивительно, и увлекательно, и
страшно, когда люди в едином порыве требуют чего-то для себя. Это уже
похоже на мольбу о чуде и на угрозу бунта, если чудо сейчас же не будет им
дано.
С самого начала они могли смекнуть, что писатель не явит им даже
намека на чудо и на их духовный запрос не даст никакого внятного ответа,
однако не выдержали и сорвались в крик, и кто знает, не взвинтился ли уже
там, в театре, жестокий бунт над болотом недоумения и безутешного горя. У
Лоскутникова же было свое. Раскидались перед ним, воплотившись в нечто
бесформенное и ползучее, разметались, как товары на ярмарке, и требование,
прозвучавшее громко и неожиданно, и неумение столичного человека дать
убедительный ответ, и вероятное наличие где-то требуемой идеи, и как ни
напрягался Лоскутников, строя в себе упругий и ответственный центр,
выпячивая разум и даже направляя шаги к тому или иному воплощению,
соединить их в одно или хотя бы правильно, так, чтобы они больше не смущали
его дух, расставить, неким образом разложить по полочкам ему не удавалось.
Беспомощным и утлым он предстал и бестолково, как растерявшийся осел,
забегал. А потому продолжали звучать в его ушах крики взывающих о чуде
людей, голоса преследовали его, и он чувствовал себя слабым и ничтожным, не
зная, где от них укрыться. Оттого, что он не мог сообразить, насколько в