"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

поклонников его несомненного дарования, национальную идею, а именно ту
самую, что спасет страну от падения в бездну и поведет ее к блестящим
победам в будущем. Писатель хмыкал и прочищал горло, покашливал, и,
вздрогнув у микрофона, внезапно залился каким-то глуповатым смехом. Люди
уже не вставали, а с мест требовали, чтобы писатель дал им формулу. Голоса
становились громче и грубее. Смутная тревога проникла в сердце
Лоскутникова, сидевшего в первых рядах и видевшего, что гость неприятно
вспотел. Не случится ли тут драка? Писатель уже определенно сдался, в
глубине души капитулировал перед темной непостижимостью и какой-то
громоздкой, тяжеловесной изворотливостью провинции, следовательно, стал
тем, кого лукавый обрек на неминуемую беду в самом ближайшем будущем,
ей-ей, подумал Лоскутников, дело встречи с читателями и поклонниками, не
исключено, обернется диким и скандальным избиением. Он взглянул на потолок,
думая постичь волю небес в отношении этого господина, у которого не
прочитал ни строчки из написанного им, а в сказанном ныне не уловил ничего
внятного и запоминающегося, но этот в сущности отвлеченный и уже излишний
взгляд ничего не прояснил. К судьбе выставившегося на посрамление
литератора Лоскутников остался безразличен.
Шум нарастал. Возбуждение становилось нервным и резким. Умиравший в
первом ряду старичок беспомощно шевелил ушами. Конечно, только отдельные
голоса верховодили в этой внезапной атаке на писателя, а местные мудрецы
вообще хранили молчание, презирая разворачивающуюся на их глазах драму, но
когда Лоскутников повернул из своего ряда голову, вытянув ее повыше на
неожиданно представшей хрупким стебельком шее, и заглянул прямо в
затемненную прорву зала, где плотно и жутко лепились желтые лица, он
волей-неволей принял за истину, что кричат все и что как бы одна жутчайшая
физиономия дико разевает рот. Он и прежде часто поворачивал голову, смотрел
и слушал кучу земляков, но тут обернулся и глянул с внезапным горячим
ощущением, будто он сидит в некой яме и даже отчасти занесен песком, а люди
кричат, копошась на склонах огромной, пронзающей небо горы. Показалось ему
в это мгновение, что не иначе как суровый взгляд устремился на него из
бездны, в которую Бог знает за какой надобностью превратился весь этот
смешной провинциальный театр; с грандиозно и страшно раскрывающейся
живостью воззрилось на Лоскутникова какое-то чудище, призывая его кричать
тоже, бесчисленные рты округлялись, тонко вытягивали губы на его уродливых
раздутых щеках и слитно вопили, как бы скандируя: даешь национальную идею!
Лоскутников, не поддерживая это общее движение, втягивал голову в плечи и
думал отсидеться в своей внезапной ямке. Как будто и сиденье пошатнулось и
заплясало под ним. В том странном мире, который подразумевала сложившаяся
ситуация, писатель вдруг сделал огромное лицо, пододвинул его к
Лоскутникову и проникновенно шепнул: вам одному скажу ответ... - и тем
самым Лоскутникову предлагалось самому разобраться в фантастике отношений:
готов ли он почесть за реальность происходящее в данном случае? Вопрос лишь
в том, как жить дальше, остро сверкнуло в его голове. Лоскутников
отшатнулся. Только серой непросветленной массой одной было нагло приникшее
к нему лицо, а под ним извивался тощий хвостик, ласковыми повиливаниями
которого гость надеялся задобрить разгневанную толпу. Не поверил
Лоскутников. Не скажет писатель. Он липовый. Обманет, и всех попытается
обмануть. Убери рожу, не вводи в искушение, мысленно дал наказ Лоскутников,
напрягаясь всей душой, чтобы отогнать видение. Жарко и тошно было в зале.