"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

преисполненной другой, недоступной ему жизни. А может быть, он и не имел
никогда полноты, никогда не был изобилен и вполне насыщен? Так или нет, а
ничего, однако, он не находил, что было бы похоже в нем на ответ, и душа
его Бог знает где бегала лисицей, неуловимая и глупая. Вся сияющая лунной
сединой голова ночи слегка качнулась в усмешке, когда он так, тщедушным и
опустошенным, с ударившейся от него в бега душой, определился перед ней.
Тонко влился в него яд сознания, что он и здесь не нужен. А где это -
здесь, он не знал, и понимал ли вообще, где находится? Ночь обступила его
со всех сторон, окутала, и это как раз и было происходившее с ним
мучительное "здесь". Ночь-то и ввела в него стремительной тонкой иглой
капельку яда, он противился и уклонялся, как мог, но она легко сделала свое
дело, словно применив по отношению к нему настойчивость и силу. Подняв
лицо, он закричал высоко в небо луне из растекшейся, расползшейся туманом
по траве своей малости, но голос получился тихий и неслышный, и только
брызнула с губ, взвившись на мгновение искорками, слюна.

***

На рассвете, когда огненный край солнца коснулся снизу, из пропасти,
горизонта, непреклонный голос стал сплошной грубой словесной материей
говорить в ухо цепляющемуся за сон Буслову, принуждая его думать мгновенно
и беспрепятственно внушенными мыслями как своими. Час пробил, думал Буслов,
с удивлением глядя на столь стремительно выросшую, вымахавшую ввысь
величавую торжественность своей мысли. А в ней была еще и внутренняя
трагическая суть, которую Буслов не то чтобы не сразу уловил, напротив, до
только сил он на нее потратил слишком много, потому что она была все равно
что шаткий мостик над бездной, и чтобы удержаться на ней - к этому он,
разумеется, был принужден обстоятельствами - ему пришлось употребить всю
свою сноровку. Он хотел отвязаться от наваждения, а оно непринужденно
играло им. Доходило до смешного: он понимал, что стал игрушкой - уж не бес
ли какой его смущал? - а избавиться от участия в этой игре не мог и даже
сам играл не то мыслями, не то выпрыгивающим из груди сердцем, не то все
своим существом. Нет ничего твоего, - исторгал Буслов мысли и играл собой
таким, каком он представлялся кому-то со стороны, - все только
заимствованное, а теперь отдай, потому что проще простого доказать, что
позаимствовал и присвоил ты не по праву. Докажи, что не по праву! -
выкрикнул как бы некий оппонент. Но бусловская мысль лишь рассмеялась над
этим жалким требованием. Легкий и пустой внутри, как надувной шарик, Буслов
побежал укладываться в огромные формы той надменности, до которой нынче
доросли его размышления. Словно чудесным образом возникла в его руках
необходимая веревка. Эх, мыла не хватает! - засмеялся всем сердцем нынешний
окрыленный Буслов. Он, сидя на ветви дерева, закрепил на ней петлю и стал
просовывать голову в ловко созданный им жесткий и необыкновенно ровный
круг. Услыхавший шум Чулихин поставил голову над краем одеяла, все
норовившим снова улечься на его лицо. Он смотрел, как крот из норы. В одно
мгновение он оказался под деревом, сдернул Буслова за ногу вниз и накинулся
на него, подавляя его легкомысленные стремления. Буслов сопротивлялся, но
подоспел Лоскутников, и они вдвоем подмяли и скрутили незадавшегося
самоубийцу. Красиво сработанная петля бесплодно зависла над ними. Буслов
ворочался недовольным медведем и хрипел: отпусти! отпусти! Он адресовался