"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

- А почему бы и нет? Я только не могу толком все это выразить, не
нахожу слов.
Чулихин сказал тихо, с проникновенностью, как бы о чем-то новом или
исключительно своем, а может быть, он именно тут счел нужным наметить, как
он понимает святость или что его от нее отвращает:
- У меня бывают удивительные раздвоения, чудеса, да и только. Одна моя
половина говорит с Богом, а другая отбивается от попа, который что-то там
пищит о моем непотребном образе мысли. Но с людьми говорить - какой уж тут
Бог! Даже с тобой сейчас... Где он, Бог? Знаешь, чего ты на самом деле
хочешь? Ты хочешь пробраться в некое явление... назовем его святостью, если
тебе так это нужно... проникнуть в него и затвориться в нем, стоять в нем
памятником.
- А ты и сейчас юродствуешь.
- Спи лучше, - вздохнул Чулихин. - Я вас завтра рано подниму.
- Когда у тебя душа кричит, в какое время суток? - стал возиться в
одеяле и словно расшвыривать слова Буслов.
- Когда рассветает, когда солнце касается горизонта, это далеко
где-то, на краю света, у людей с песьими головами, и им-то все нипочем, а
мне кажется, что это мою душу попаляет и сердце мне плавит. Хорошо, если
удается проспать эту годину, - вздыхал и сетовал живописец.
- Со мной не проспишь, - сказал Буслов угрюмым голосом.
Когда стихло все, Лоскутников выбрался из своего укрытия и шагами, не
отзывавшимися в его душе, словно и вовсе незаметными, неуловимыми для его
вещества, подошел к краю поляны. Пробовал он голову, испытывал, не стала ли
она почему-либо песьей. Луна, которая до того огромным шаром опиралась на
верх леса, теперь смотрела с высоты уменьшено и очень кругло. Она дышала,
известное дело, отраженным светом, а казалось, однако, все земное только
туманом и игрой теней в ее лучах. Тусклая немочь боязни лесного одиночества
прошла по телу Лоскутникова, сползла с шеи на грудь и на спину россыпью
мелких холодных уколов. Не было покоя у него на сердце, и ему не спалось, а
не то, чтобы просто луна позвала его к каким-то беспокойствам и нарушениям
оцепенения ночи. Он все всматривался в лунный туман, разливавшийся по
поляне, но не поглощавший ее. Зримо и великолепно стояли деревья,
серебрилась одиноко березка, и на нее, казалось, в особенности было
обращено внимание отливавшего белизной небесного глаза. Лоскутников словно
высматривал что-то отдельное, имеющее свое несгибаемое значение в этой
картине общей зачарованности и бесконечной тишины, однако волей или неволей
охватывал ее в целом, как если бы его мельчащий взгляд мог лишь скользить
по поверхности, ни на чем не останавливаясь. Он-то сам и был очевидной
отдельностью, но находился вне картины и потому чувствовал себя отлученным,
маленьким, ничтожным. Не взят на праздник, которого видит теперь лишь
внешнюю мирную и неподвижную седину. А как узнать, как поймешь, что внутри?
Доступа в заветное не было. Он привалился спиной к дереву, и шершавость
прикосновения дала ему знать, сколько он уже стерт и потерял от себя в
трении с миром. Его частицы и крупицы, отскочив в работе жизни, рассеялись
по всему белому свету, и можно сказать вполне, что они для него потеряны
навсегда. А теперь он вдруг ощутил эту свою недостачу, понял, что был
слишком щедр и расточителен и что ему уже никогда не восполнить ставшее не
достигающим нужной меры. Медленно согнулся у того дерева, сел на землю и в
печали повесил голову. Он улавливал душу, чтобы она дала ответ ночи,