"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

голову в источники или в какие бы то ни было приключения... и все больше я
прихожу к выводу, что никому не нужен.
Буслов швырнул ложку в траву, отказываясь есть, пока Лоскутников
навязывает свои горькие истины.
- Ты открыл для себя национальную идею и тотчас пожелал, чтобы тебя
самого признали не иначе как национальным достоянием, - заматеревшим басом
определил он.
- Нет, давай разберемся. Национальную идею открыл мне ты...
- Зачем ее открывать? Она есть! Она перед глазами каждого.
Чулихин подал Буслову другую ложку, и тот опять принялся за еду. А
Лоскутников говорил:
- Да, она есть, но ты открыл мне глаза на нее, потому что я прежде был
слеп... И это с твоей стороны широкий и благородный жест, да только ведь
мне и после пришлось поработать, пришлось перелопатить очень многое и
многое. А если теперь некуда со всем этим деваться, то хочешь не хочешь, а
возникает вопрос, какой же смысл был в этой работе и для чего было столько
всего приобретать.
- Дай мне уйти от этого вопроса, от всего этого! - воскликнул Буслов,
тоскуя. - Я хочу самостоятельности. Я не привязан к книгам, к картинам, к
музеям разным...
- И я не привязан. Но выходит что? Выходит, что есть некая объективная
реальность, о которую мы потерлись... потерлись о картины, а краска-то с
них и каплей на нас не перешла! Потерлись, а что делать дальше, не знаем.
- Ты меня не равняй с собой. Я не терся. Я просто увидел, - сказал
Буслов, сплевывая кашей. - Кашу ты скверную сварил! Я, можно сказать,
изначально все знал, и что кашу ты дрянную сготовишь, и про картины, про
музеи... я всегда знал все то, что для тебя вышло каким-то даже
откровением. А какое же в этом откровение? Только то и есть откровение, что
ты не дурак, как другие многие, и видишь то, что лежит прямо у тебя перед
носом? Оно лежало, я и взял. Вот и все! Странно было бы проглядеть и не
взять. Вон даже Чулихин взял и не спрашивал при этом, что ему с таким
богатством делать. На то он мастер. Он одаренный. Он сумел воспользоваться.
Посмотри на него! Как он отлично вертит туристами в наших палестинах и как
он теперь знатно заправляет нами! А что я струсил и заплакал в источнике,
так я и в этом гораздо живее тебя со всеми твоими исканиями и муками. Ты
носом хлюпаешь, а я ищу себя. Я не предлагаю себя, как ты. Я плакал в той
купальне не оттого, что меня отталкивают, не берут. Просто я кричу и плачу
на пути к Богу. И это все-таки случай, не более. Чулихин сказал правильно:
большой, сильный, важный, а заплакал, как дитя. Но завтра я уже лучше
выдержу испытание, и кто знает, чем еще обернутся моя важность и сила. А ты
таким мертвенным и останешься в своей мышиной возне.
- Ну как же это можно назвать мышиной возней? Ты меня в материальной
озабоченности подозреваешь, что ли? Я, по-твоему, ищу, чем поживиться,
рыскаю за объедками? Нет, я даже и не озабочен вовсе, не взволнован. Я если
и мертвенный, как ты говоришь, так это потому, что я скован... меня всего
стиснуло... И это, знаешь, горе человека, который теснится в самом себе,
толкается словно в собственном чреве и не может родиться.
Чулихин засмеялся.
- А кто из нас не теснится в самом себе? - сказал он.
- Полезна и спасительна культура, - сказал Буслов Лоскутникову, - но