"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

даже выставил преграду в виде жестко скрещенных рук.
- Но почему?
- Для меня тут нет проблемы. - Больше не пел Буслов своему
собеседнику, который, как только указал на некое единообразие своих мыслей
с мукой, пустился бродить где-то возле надрыва и жалобного попискивания.
Писатель произнес грубовато: - Ты еще скажи, что это я тебя в какие-то
дебри завел, что это мои интриги! А я тогда ничего сомнительного с тобой не
сделал. Я только сказал: вот что надо ясно видеть и понимать, если не
хочешь вместе с другими дураками, выпучив глаза, выскакивать и кричать:
разжуйте нам, растолкуйте нам, дайте нам идею нашей жизни, нашего
национального существования! Я был даже удивлен, что ты сам всего этого не
понимаешь и не видишь, но я подавил удивление, скажем так, и раскрыл тебе
глаза. Только я вовсе не имел в виду, что когда ты осмотришься и освоишься,
то надо будет тебе непременно приобретенным благодаря этому опытом
воспользоваться. Этим вообще не надо пользоваться. Как это ты, скажи,
можешь воспользоваться, например, пониманием, что "Троица" Рублева -
великое творение, само наличие которой делает некоторым образом осязаемой
нашу национальную идею? Я вовсе не звал тебя проповедовать. Тут совершенно
нечего проповедовать! - выкрикнул Буслов. - Нужно только знать... для
собственного успокоения, для того, чтобы быть нравственно здоровым и не
пытаться заскочить вместе с толпой дурней на подмостки истории... а
пользоваться и проповедовать, этого совсем не нужно! Ведь тебя просто
напугали дураки своими криками, и ты с тех пор крутишься, как юла. А
попробуй ты им внушить свои нынешние понятия. Поймут они тебя? Им и нужды
нет тебя понимать. Им дела нет до твоего Рублева! Когда они горюют от того,
что у них будто бы отняли национальную идею, и вопят, чтобы ее им вернули,
то волнуются и беснуются они в действительности лишь из желания уяснить,
как же это им половчее устроиться, чтобы всегда иметь верный кусок хлеба и
некое приятное зрелище.
- Все правильно, все правильно! - заторопился объяснить Лоскутников. -
И я не собираюсь ничего проповедовать. Но если я знаю и понимаю больше
многих других, как же это держать под спудом? Получается, мне все мое
внутреннее богатство суждено всего лишь унести в могилу? Что делать?
- Я знал давно все, что тебе лишь сейчас открылось, но я не вертелся
из-за этого и не горячился. Это только атмосфера, только фон... А жизнь,
она мне дана на то, чтобы я в конце концов твердо определился.
Мысли Лоскутникова скакали, как воробьи среди хлебных крошек. Наскочил
он суетным размышлением на театр, на памятную бурю в зрительном зале. А
теперь и Буслов заделался литератором, предстал таковым перед ним. Кругом
одни писатели. Лоскутников своим восклицанием выписал какую-то долгую
кривую линию:
- А вот тот писатель в театре, с которого у меня все началось, он
разве не определился? Еще как определился! - восклицал он. - И приехал к
нам как внятный человек, как человек со статусом. Но на него тут закричали,
и он растерялся. Пойми мою мысль... Скажешь, он потому не ответил на крики,
что взял и растерялся, а вообще-то он знал ответ? Или он, может быть,
решил, что дуракам отвечать не стоит? Нет, я тебе скажу, что он не знал и
не знает ответа. А при этом он, пожалуй, и умный, и образованный, и
талантливый. Но он не знает! В другой обстановке он, наверное, если бы его
спросили тихо и проникновенно, пустился бы в рассуждения, даже и выводы