"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

таланта, и потому в его интуиции не шумел свежий ветер вдохновения. Но на
что только не способен человек в иные мгновения! Похоже, Чулихин был близок
к тому, чтобы схватить птицу удачи за хвост. Вернувшись домой, он, как был
в одежде, свалился на кровать, и по его щекам струились слезы, - плакал он
оттого, что бывало в его жизни все, и чтение великих книжек, и оторопь во
дворе перед неуемной глупостью гуляющих мамаш и с головой ушедших в
бессмысленную игру стариков, и это было всем его жизни, а сейчас,
поверженный вином и одиночеством, безденежьем, бездетностью, отсутствием
жены и истинных друзей, не в состоянии он не то что почитать или изумиться
нелепице существования, но и подняться до самых что ни на есть простых и
необходимых в продолжающейся жизнедеятельности действий. Нужно бы встать,
стряхнуть одурь и улыбнуться прозорливо, а вместо этого делал смешное. Он
отбивался от воображаемого отражения в ночном зеркале, представлявшем его в
слишком уж неприглядном виде, и, думая обуздать свои слезы, освоить их и
бросить на манер камней в гущу отражений, в самое средоточие злого
колдовства, затеявшего состязание с его бестолково скачущими фантазиями,
хватал и бросал туфли, носки, тапочки свои, подушечки и подушечки, книжки и
пустые пачки от сигарет. Утром живописец ничего этого не помнил.
Буслов и Лоскутников после кафе долго еще бродили по городу,
наслаждаясь возобновившейся дружбой. Впрочем, Буслов был сух и держался
несколько отстранено. Лоскутников мысленно объяснял это его боязнью, что
разговор волей-неволей свернет на Тонечку и тогда ему, Буслову, придется в
глупом запале доказывать, что он не так уж прогадал и не много потерял,
проведя долгие годы бок о бок с никчемным, не достойным его созданием. В
паузах Буслов посвистывал и даже напевал легким, приятным голосом. Они
вышли на берег тускло мерцавшей в ночи реки. На противоположном берегу
сурово вырисовывались очертания монастырских башен. Буслов напевал, разве
что потише и как бы вежливей, даже в минуты, когда Лоскутников принимался
говорить, и выходило, что он монолитен, собран, весь сосредоточен вокруг
какого-то единого и сильного центра или стержня, а Лоскутников расточает и
разбрасывает себя словами и быстро, на ходу, возникающими беглыми мыслями.
Но Лоскутникова это не смущало и не останавливало. Он восхищался тем, какое
значительное и крепкое в ночи лицо у его друга, и, говоря, обращался, может
быть, не столько к Буслову, сколько к могуществу ночного мироздания, и ждал
ответа не от этого Буслова, который легкомысленно терзал песенку за
песенкой и более или менее отчетливо пренебрегал им, говорящим, а к тому,
кто под именем Буслова отвердил лицо до жреческой маски и мог уже начаться
как бог.
- Вот ты сказал, - заговорил он, гибко, без грубого напора
приваливаясь спиной к дереву, - что слишком хорошо меня знаешь и не ждешь
от меня ничего нового. А я изменился. Я другой с тех пор, как мне стала
ясна национальная идея, и теперь моя мысль, а точнее говоря, мука, моя мука
в том, чтобы как-то найти применение этой моей ясности, моим познаниям и
моему опыту.
Рассказал Лоскутников, как он изнурял себя исканием и тощал в
бесплодном страдании и что лишь нынче он плотно поел, возвращая себе
полноту. Уже не надо умерщвлять свою плоть, раз они выйдут в совместный
путь и будут сообща распутывать столь важную и мучительную для него
проблему.
- Я не буду распутывать эту проблему, - устранился Буслов и на миг