"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

современникам. Конечно, если это для него вопрос существенный и даже
основной, то с чего бы ему и пропадать, но он мог все же притупиться, пока
Лоскутников будет притираться к новому человеку, а это уже опасно.
Лоскутников полюбил вопрос; не то чтобы полюбил муки, им вызываемые, но
чувствовал, что как раз в них очень важно, принципиально раскрывается его
существо. Он, может быть, и сам не сознает, до какой степени в этом
раскрытии выражается уже идея. Да, совершалось таинство. Другое дело, что
не знал никто об этом и не оставляло оно видимых следов. Что с того, что
знал теперь Чулихин. Он был просто человеком, которому Лоскутников оказал
некоторое доверие, а тут нужно было, чтобы совершающееся с Лоскутниковым
стало своего рода чудом, оказывающим на окружающий мир преображающее
воздействие. Чулихин мог стать, правда, связующим звеном, посредником,
проводником в мир, где чудесные проявления, материализация внутренне
скопленных, выстраданных идей действительно возможны. Поэтому он и страдал
нынче более всего оттого, что Чулихин не спешил осуществить свое намерение;
ему даже казалось, что живописец дал обещание или, скажем, вообще
торжественно поклялся, а теперь нагло откладывал исполнение обещанного с
тем, чтобы в последующем все-таки некогда исполнении уже таился некоторый
привкус оскорбления. Но то, что Чулихин именно поклялся, или как бы
поклялся, означало - если взглянуть тут с высоты каких-то средневековых
понятий, а Лоскутников как раз был не прочь это сделать - не что иное, как
то, что Чулихин пошел в услужение и недобросовестное выполнение им своих
новых обязанностей должно было, конечно же, не оскорблять и обижать
господина, а всего лишь служить поводом к наказанию. И Лоскутников порой
блажил, надуваясь грозой, осматриваясь гневно и бедственно для своего
воображаемого слуги. Впрочем, эта подмена действительного желаемым была
вполне обычной и невинной в ряду всех прочих подмен, раскладывающих свой
пасьянс в сознании Лоскутникова. Он как бы весь уходил в мир воображаемого,
в мир иллюзий. Ведь полагал он теперь, будто выстрадал национальную идею, а
не вычитал ее в книжках, на которые указал Буслов.
Но, встав на эту зыбкую почву, он, как никогда, страшился недомолвок,
всего нечеткого, обтекаемого, таинственного и выдающего признаки той или
иной нарочитости. Он и сам нуждался в выпрямлении, в обретении четких форм
и в прочном стоянии на какой-то определенной почве. Вопрос он впрямь
полюбил, но не только любовался им, а и искал ответ. Так что
недоговоренность его в отношениях с Чулихиным, какое-то недопонимание этим
человеком важности возложенной на него миссии, хотя бы только и
вспомогательной, возмущала и настораживала Лоскутникова. И если бы он не
успел мысленно полюбить своего будущего знакомца, которому будет поверять
свою душу, он заподозрил бы тут опять некую идеологическую комбинацию, как
в случае, когда Чулихин послал своего друга по заведомо неверному пути. Но
Лоскутников в такой чистоте хранил и лелеял мечту о предстоящем ему
знакомстве, что живописец становился перед ней слишком мал, чтобы
сколько-нибудь всерьез напакостить и разрушить прекрасные чары.
Но нервничал, нервничал Лоскутников. Он выбегал к кремлю, где Чулихин,
бросая в разные стороны свое внушительное тело, гонялся за туристами,
предлагая им по дешевке на скорую руку сработанные им картинки. Чулихин жил
этим и еще другими мелкими добычами, неизвестными и неинтересными
Лоскутникову. На беспокойные напоминания Лоскутникова он наспех отвечал,
что несколько отложил дело, вообще замешкался, в некотором роде не до того