"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

атмосферу, а то мой друг слишком уж напрягался, и со стороны это выглядело
даже по-детски. Затем, я это самое его напряжение хотел и поддержать,
только особым образом, понимаешь? Я заставил его преодолеть немалое
расстояние, попотеть в блужданиях, с трепетом приблизиться к заветной цели
и наконец осознать, что он совершил досадный промах. Я наделся, что в этом
трудном и в конечном счете обманном пути он будет думать не только о Боге и
о том, что Бог испытывает его, но и о своей действительной жизни и в конце
концов у него все же мелькнет мысль: да почему же все это не описать в
дельной, умной, сильной книжке?
- И этот человек, вернувшись, не сказал тебе, что ты оскорбил его?
- Вот еще! Зачем? Он же не простец какой-нибудь. Это очень занятная и
глубокая личность. Походи с ним. Он, между прочим, после того моего обмана
отчасти вернулся к литературе.
Лоскутников промелькнувшее у собеседника предложение переиначил для
себя в какую-то грандиозную возможность и сказал, с важной выразительностью
оттопырив губу:
- Как же это мне с ним ходить, как ты это себе представляешь?
- Будьте вдвоем. Обменивайтесь мыслями, идеями и даже страстями.
- А ты будешь строить свои ковы, свои лукавства, и мы будем как
дурачки болтаться у тебя на ниточке?
Чулихин, повертываясь к Лоскутникову то одним боком, то другим, поплыл
в туманах беседы на редкость обаятельным человеком.
- Я не настолько глуп, чтобы повторяться, - сказал он.
Лоскутников взглянул на стоявшую за прилавком девушку. От ее высокого
холодного лба под белым чепчиком отскочило все, что они с Чулихиным
сказали. Наклонив голову, она умудрено смотрела внутрь, туда, где под ее
руками неподвижно блестели и выпячивались аппараты, сосуды разные,
помогавшие ей бесхитростно творить ее работу. Скоропалительным выбором
определил Лоскутников, что ему невозможно и совершенно нежелательно
очутиться в недрах, на которые наводил магию дисциплины жесткий взгляд
девушки, и он предпочел довериться развязному и плотоядному, но не
равнодушному, вполне сердитому жизнью Чулихину.

***

Нетерпение овладело Лоскутниковым, и он, бегая, бисером рассыпаясь по
своему домику, порой восклицал:
- Как я люблю тебя, мой милый будущий друг! Как ты мне нужен! Как я
жду твоего первого рукопожатия! - Но и грамотно подходил он к выстраиванию
этой несколько жалкой ситуации, с неопределенной усмешкой добавляя: - Тут
поэзия дружбы, нежного участия сердца. Я как поэт Жуковский нынче. Это
романтика!
Ему представлялось, что возмущение неспешностью Чулихина, который и
впрямь что-то медлил с исполнением своего обещания, бросает его не только
из угла в угол, но прямо на стену, как если бы на ненавистный камень
темницы, - стена же рассеивается прежде, чем он успевает закричать от
ужаса, и предстает перед ним прекрасный властитель его будущих дум. Но
среди горячки и мечтаний не утолялась и боязнь, как бы за чередой событий
не потерялось главное, именно тревожащий его вопрос, на что он,
воспринявший национальную идею, сгодится своему времени и своим