"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

- Почему же ты сам не в смятении?
Живописец рассмеялся.
- Я регистратор, - сказал он. - Я изобразитель. По крайней мере, в
данном случае, в твоем случае. И в случае еще одного человека. А вот что! -
вдохновился он. - Я сведу тебя с этим человеком. В компании легче решать
проблемы. А у тебя ведь вопрос?
Толстяк пил водку, а Лоскутников тем временем беспокойно, с некоторой
путаницей в словах и сбивчивостью в мыслях излагал свой вопрос. Он
довольно-таки подробно разобрался в существе национальной идеи, а как и где
применить свое понимание, не знает. Чулихин понял его с самого начала и
слушал вполуха, не думая как-нибудь помочь с ответом. У каждого на этот и
подобные вопросы должен быть свой ответ, и скажи он что-то на жалобы
Лоскутникова, это могло бы не сойти у того за ответ и, может быть, в самом
деле не было бы таковым. Живописец хотел остаться деликатным, нравственно
ненавязчивым. Зато усматривал он благородство жеста и деяния в возникшем у
него стремлении свести Лоскутникова со своим другом, у которого тоже были
проблемы, вопросы и мучения.
- Я того человека опекаю, - возвестил он. - Это можно так назвать. Но
заметь, он сам напросился. В какой-то момент он действительно простер ко
мне руки и если ничего вслух не произнес, то зашевелились, однако, его
губы, и я прочитал вопль о помощи. Положим, я немного растерялся. Не надо
было мне в это влезать. Какой из меня помощник в духовных делах и вообще в
распрях земли с небом! Я говорил тебе: я регистратор. Но этот человек
интересовал меня до крайности. У него важный вид, а тут оказалось, что он
страдает, вот я и растерялся, тут-то я и стал играть не совсем свойственную
мне роль.
Живописец говорил, выпивая и вытирая губы ладонью, которой управлял
как тряпкой:
- Он - писатель. Трудно сказать, хороший ли, очень уж мало и тяжко он
пишет. Но в том, что он написал, чувствуется порой большая сила. И я верил
в его будущее, оно меня очень интересовало, я почти не сомневался, что ему
надо покончить с этой его возмутительной медлительностью, взять себя в
руки, пуститься в развитие, чтобы наконец вышел толк, а не одни задатки,
хотя бы и большие. А он заколебался. Он и раньше почитывал творения святых
отцов, и я тогда смеялся над ним, говорил ему, что эти отцы ему не
помощники в том роде светской литературы, который он создает. Но это
человек упрямый, он даже дурак. Он гнул свое. И потом вдруг раскрылся: он,
мол, уже воспринимает веру как свое кровное дело, но еще не вполне, и нужно
ему на этом пути как-то продвинуться. Понимаешь, какая штука? Он как будто
и не верует, но и без веры ему словно бы уже не обойтись. Мир его не
устраивает. В миру он даже, можно сказать, больше не в состоянии
по-настоящему находится, невыносимо это для него стало, и тянет его к
храмам, к монастырям, к монахам даже. Я был изумлен и раздосадован, видя
этакого мирского инока. Во-первых, почему и для чего он сказал это мне? Кто
я ему? Духовник? Наставник? Советчик? Во-вторых, вопрос о литературе,
которую рискуешь потерять, если вздумал не шутя вступить в ограду
монастыря. Я хотел прежде всего сберечь его для литературы. Оказалось же,
что он, конечно, еще отнюдь не воцерковился и вряд ли по-настоящему
когда-нибудь воцерковится, но с литературой он на данном этапе покончил и
вполне вероятно, что никогда к ней не вернется. Ну, милый мой, были же и