"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

в котором стал бы светозарен, он склонялся к мысли, что ведь общество само
уже должно было бы разглядеть его значительность и с полным удовольствием
воспользоваться его силами и талантами.
Он спускался к реке, забивался в кусты, как в домик, смотрел на
светлое, играющее с солнечными бликами течение и шептал вопрос, почему же
это никто не вскидывается в изумлении, завидев его, не устремляется к нему
со знаками уважения и почтения. Впрочем, он сознавал, что в некотором
смысле отдает дань сумасшествию. Он словно видит свою силу, свою духовную
мощь в неком уже воплощении. Но так может видеть он, знающий себя, а как
это увидеть другим, если его древо духовности до сих пор не дало никаких
плодов и будто бы воплотившаяся мощь на самом деле вовсе не выступила
наружу? Лоскутников в кустах падал, тяжело вздохнув, и валялся на траве. У
него была потребность устроить накопившейся в нем силе реальное воплощение
во внешнем мире, но он не находил, чем бы таким заняться, чтобы хоть в
малейшей мере выразить свое внутреннее богатство. И Лоскутников стал
засыхать. Уже затмевала его рубаха, прежде сидевшая на нем строго по
фигуре. Под кожей на его лице обозначились провалы, а руки безвольно
провисли, весь он заострился, и по его телу побежал тонкий огонь,
пожирающий уже не плоть, а самый дух. Этот огонь не могли видеть
окружающие, но Лоскутников видел, потому что не мог же он не чувствовать,
что его остается все меньше.
Наконец появился человек, который увидел тоже. Это был живописец
Чулихин, крепкий толстячок, который вечно расставлял руки, рисуя ими углы,
как бы для поспешного бега по жизни и погони за удачей. Лоскутников
медленно брел по улице, внушая себе, что национальная идея, как она им
постигнута, должна не замыкаться в себе или в человеке, а иметь внешнее
выражение, и не только в плодах творчества великих, по которым они с
Бусловым все как раз и сообразили, но и через простого, даже вполне
заурядного человека, сумевшего более или менее точно приобщиться к ней. Что
мне формула "Леонтьев - это и есть национальная идея" и что мне даже сам
Леонтьев, этот великий, если я не знаю, как мне ко всему этому примениться,
какую мне мету оставить в этой области? - мысленно восклицал Лоскутников.
Он хотел было ту же мысль взвинтить и на других кумирах, на Хомякове или
Апухтине, повесть которого о Павлике Дольском посчитал в недавнем прошлом
своим самым любимым чтением, но в это мгновение большой, толстый и веселый
Чулихин с беспечным смехом остановил его. Волосы на его лбу складывали
мокрые от пота колечки. После первых оживленных восторгов и усиленного
рукопожатия Чулихин, однако, округлил глаза и впился ими в приятеля,
который только-только стал поднимать голову и отрываться от своих горестных
размышлений.
- Ого, какая у тебя внешность нынче! - воскликнул живописец. - Чисто
подвижник, изнуритель плоти! Давай я тебя зарисую. Я чувствую, это у тебя
не болезнь, а от ига духовной работы.
Чулихинская кровь бурлила и бредила от поспешности его пребывания на
земле, но и требовала пополнения, так что Лоскутников мог стать для
Чулихина отличной добавкой.
- Я унижен, - возразил Лоскутников.
- Чем ты унижен?
- Я спутался с женой друга.
- Ну и что? Наставил рога дураку!