"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

табака и что в сущности физическая его жизнь становится почему-то все
слабее среди достигнутой ею одухотворенности, но если сказать об этом
девушке, то за сказанным не прозвучит правда его одиночества, а сказать о
нем напрямую он все равно не решится. Поэтому он лишь пожал плечами и,
медленно, тяжело, как старик, развернувшись, побрел прочь. Он с трудом
переставлял ноги, ронял голову на грудь, и ему хотелось из мучительной
свинцовости тела испустить сдавленный крик, но и это не получалось. Крепко
зазвонили колокола. Лоскутников встрепенулся, выдираясь из скуки, из
усыпляющей медленности провинциального существования. Мгновенно
восстановились напряжение и самобытность его души. Он заозирался по
сторонам, как бы соображая, откуда звонят, однако ноги сами понесли его в
кремль. А с какой-то и тревогой, быстрой и решительной, проносились гудящие
звуки. Но Лоскутникову они показались сладкой музыкой; он еще не подобрался
внутренне, не сконцентрировался, чтобы по-настоящему выслушать этот
внезапный говор колоколов, еще не перешел от упадка и рассеяния к высокой
чувственности, к способности различать земное и небесное. Но ведь знал, что
близится момент истины. Нужно только пробежать ставшую вязкой и тяжелой
улочку и ступить туда, где легко, без принуждения замерли в круговом
движении храмы и башни.
Он сразу словно вознесся к небесам на площади между храмами. С
колокольни продолжали звонить, и Лоскутников задумчиво, с видом глубокого и
разумного понимания вслушивался. Сначала он сомкнул руки за спиной, и на
его лице заиграла блаженная улыбка, но в этом почудилось ему что-то слишком
провинциальное и старческое, а тогда он на мгновение даже скрестил
бессмысленно мечущиеся руки на груди и выставил вперед правую ногу, что
было, конечно же, пантомимой гордости за кремль, сумевший в звоне колоколов
поднять свою красоту на еще более высокую ступень, к свету, где все
ненужное, мелкое, суетное уже совершенно стирается перед могуществом высших
сил. Но лицо Лоскутникова все же не установилось в четкий и определенный,
вполне подходящий к этой светлой минуте рисунок, и на нем проступало, среди
всего прочего, и слишком напрягающееся выражение готовности к трудам и не
вполне уместным усилиям, например к тому, чтобы заговорить и вообще целиком
произнести разъясняющую некую суть речь. Нужно было ему, чтобы его поняли,
как если бы еще крепившейся в нем осмотрительности и рассудочности
показалось недостаточным, что он в эту славную минуту отлично сам понимает
себя. А на площади крутилось только несколько зевак да у ворот монастыря
подстерегала благодетелей почерневшая от пьянства баба. Но для того, может
быть, и приноравливался все Лоскутников, все как-то изобретал и менял
посреди кремлевской площади разные позы, одна другой изощренней, чтобы
решительным движением вдруг избыть все последние сомнения в правильности
взятого им направления, выдохнуть и выплюнуть их, как бесов, но не только
это, а еще и увидеть себя немножко со стороны в миг исцеления и взлета,
постигая, каково это, парить над облаками, в лучах божественного света. Ему
даже отчасти рисовалось, как он взлетит, как это резко, словно у тонкой
серебристой ракеты, у него выйдет, и не исключено, что это было видение.
И вот тут-то Буслов не прожил своей уже привычно отдельной от друга
жизнью. Неизвестно, подкрался ли он незаметно или Лоскутников вовремя его
не углядел и не почуял, а только узнал он Буслова уже лишь после
случившегося, другое дело, что произошло все настолько быстро, что
впоследствии и сам Лоскутников не мог точно установить, что за чем