"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

сцене, тех ужасных смут, в сравнении с которыми нынешняя казалась детской
шалостью, и тех деяний, героика которых могла показаться нынче даже взятой
из театра, из исполинского оперного действа. А потому и вопрос: что же
пищать, что мы-де живем в апокалиптические времена, если бывало во сто крат
хуже? Знающий не запищит, уяснил Лоскутников, и прибавилось у него
мужества, хотя еще был он далек от того, чтобы заглядывать в будущее с
оптимизмом. Его поразил переписанный Карамзиным отрывок из Авраамия
Палицына, в котором говорилось о братоубийстве в эпоху обманных
претендентов на московский престол, а прочитанный затем этот же отрывок в
другой книге, уже более случайной, и вовсе убедил его в отвратительной
изнеженности нынешних людей, в их способности только жалобно вскрикивать
при малейшем жизненном неудобстве. Они теперь уже не способны не то что к
великим взлетам, к подвигам самопожертвования или святости, но даже к
дикому разгулу предательств, жестокости, ненависти. Только мелко вредят и
кусают, уличал Лоскутников.
Но не скверное, что тут же можно было навешивать на современников,
отыскивал он в старых книгах, а светлое и надежное, укрепляющее дух, прежде
всего его собственный. Он вдруг с полной отчетливостью понял, что и поп,
понаторевший в священнокнижных откровениях и пророчествах, в глубине души
сладко сомневается в оговоренной писанием готовности Бога буквально сию
минуту прервать существование мира, предпочитая относить это вероятие к
отдаленному будущему, которое уже будет обходиться без него, а оттого,
наверное, и вообще среди своих незавершенных каждодневных дел не слишком-то
отягощен тревогами и страхами веры в этот самый конец света. Нет,
следовательно, нужды и ему, Лоскутникову, много об этом размышлять и
беспокоиться. Он искал положительный идеал. А между тем в одночасье стал
сентиментальным и плаксивым и плакал над потрясавшими его эпизодами в
книгах, возле иных трогательных икон, а то и при взгляде на человечество,
когда то внезапно вскидывалось перед ним в неком благородном усилии. Он
даже сунулся в один отдаленный монастырь, думая разыграть национальную
карту на довольно-таки большом пространстве, но там посмотрели на него
косо, подозрительно и неприветливо, с уличением в нем неверующего, и он
понял, что сначала надо разобраться вполне в своей норке, обустроить ее раз
и навсегда. Буслов же все это время держался в стороне. Как и о том, что
Лоскутников приворовывал у него жену, так же точно он знал, что Лоскутников
нынче, поддавшись его внушениям, с жаром новообращенного стремится к
национальной учености, и это не могло не радовать Буслова, который ни
минуты не сомневался, что все спасение России от разных бед и неурядиц
заключается исключительно в знании ее истории и культуры и в привязанности
к ее традициям.
Отдав душу делу познания, Лоскутников стал хуже работать в газете, и
редактор, находя все чаще ошибки и нелепости в его писаниях, хмурился и
чувствовал, что его сердце медленно, но верно ожесточается на такого
выдохшегося работника. Буслов помогал другу, время от времени он
всматривался в его статьи прежде, чем они попадали к редактору на стол, и
устранял ошибки. Но от разговоров, в которых Лоскутников мог бы узнать еще
необходимые ему для развития наименования книг или фильмов, он решительно
уклонялся. В сущности, его забавляло, что Лоскутников видит смысл своей
нынешней духовной работы в лихорадочном накоплении познаний и нажитое, хотя
бы и в малом количестве, по-настоящему не обрабатывает ради превращения в