"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

то из случайно подвернувшегося зеркала, то уже из внешней ночи за окном. Но
все это сосредоточилось именно что в одном мгновении, пролетевшем для
слишком возбужденного Лоскутникова незаметно. У него было сильное желание
поцеловать бусловскую руку в знак благодарности за чудо, которое содеяла с
ним и она заодно со всем прочим существом Буслова, но все же он сознавал,
что это было бы чересчур, а потому только схватил ее и горячо потряс.

***

После этой беседы на веранде начались у Лоскутникова в поведении
странности, положим, еще не столь бросающиеся в глаза, как сделалось позже,
но тем не менее выдвигающие его из ряда обычных граждан. Лоскутников стал
мыслить, однако это было сугубо внутренним его делом, и к тому же он сразу
сообразил, что оно не принесет ему настоящего успокоения и не приблизит к
некой цели, а потому взялся, так сказать, и за дела, которые-то как раз и
усилили, уярчили внешнюю картину его существования всевозможными
происшествиями. А делами этими было искать и умножать символы национальной
идеи. Буслов указал на некоторые из них, но Лоскутникову представлялось,
что чем больше отыщет их и пометит своим указанием он сам, тем вернее
устроится его жизнь, самое его существо в лоне какого-то огромного, словно
бы в неистовстве пронизанного одухотворенностью откровения.
Буслов, здраво поразмыслив на досуге, пришел к выводу, что разговору с
Лоскутниковым он задал верное направление, но говорил при этом плоско,
торопливо и далеко не так рассудительно, как следовало. Он остался важным и
надежно скроенным господином с гладко выбритым подбородком и аккуратно
уложенными на большой круглой голове светлыми, несколько жидковатыми
волосами, а Лоскутников стал чахнуть в какой-то неустанной лихорадке.
Начался новый период в жизни Лоскутникова. О нем мало скажешь
внятного. Человек горячо, запойно ударился в чтение книг. Он и раньше
возился с книгами, но тогда это было приятным развлечением, которое нынче
вспоминалось ему шелестом страниц, навевавшим ощущение приближения к
упоительному состоянию образованности и духовной насыщенности. Это было так
наивно, так девственно. Новый Лоскутников снисходительно усмехался над
своим прошлым. Сейчас уже одно только самолюбие, задетое властной
распорядительностью его приятеля Буслова в сфере идей, домогалось от него
упорства в достижении цели и даже общей целенаправленности в том, что,
говоря более или менее вразумительно, образовалось посреди его жизни едва
ли не в исполненную неистовства деятельность. А еще много и других
требований предъявлял он себе. И вот Лоскутников, закончив одну из
множества разложенных перед ним книжек, на время столь резко проваливался в
задумчивость и пропадал в ней, что нить сколько-нибудь правильного,
дисциплинированного метода существования попросту оборвалась и наш герой
исхудал, истончился и свыкся с надобностью выглядеть плачевно. Читал же
Лоскутников с какой-то умопомрачительной скоростью; о нем можно сказать,
что он поистине заглатывал книжки одну за другой. Он, естественно, первым
делом накинулся на Карамзина. Что-то проглядывало героическое в том
нахрапе, с каким он одолел грандиозный исторический труд, но убедительного
в его подвиге было прежде всего лишь то, что он и впрямь осмыслил,
насколько обедняли себя окружающие его люди, не видя, да и не зная, прошлых
смятений, всевозможных буйств чувственности на так называемой исторической