"Михаил Литов. Московский гость (Роман) " - читать интересную книгу автора

звуки.
Он направлялся в Беловодск единственно как любознательный и неутомимый
путешественник, просто бросил все и поехал постичь родину великого поэта.
Но где же та электричка, что приближала его к цели, и почему ему пришлось
выкарабкиваться из лужи? Григорий был в состоянии придумать лишь одно
объяснение: стало ему плохо, и он сошел вот на этой платформе. Возможно.
Только он этого совершенно не помнил, ни этого, ни чего-либо подобного, ни
вообще ничего. И возникал вопрос: если он сошел с электрички просто потому,
что почувствовал себя нехорошо, отчего же он не остался на платформе,
например, на той же скамейке, на которой сидел сейчас, а куда-то побрел и в
конце концов не нашел себе места лучше, чем лужа? Ответа не было.
Провал в памяти терзал и мутил внутреннего человека, а внешнего
пробирала все основательнее прохлада летней ночи. Чтобы согреться, Григорий
лег на скамейку, обхватил себя руками и подтянул ноги. Так возникло немного
тепла. Слава Богу, деньги и документы, никем не тронутые, лежали в боковом
кармане пиджака. Сумка с дорожными вещами исчезла, но о ней жалеть не
стоило, то были пустяковые вещи.
Какая-то птица печально вскрикнула над забедовавшим странником. А
может, это был голос самой ночи. И тогда ночь сделалась для Григория не
только мучением, холодом и неопределенностью, не только чудовищно огромным
пространством-временем, где он по непостижимому стечению обстоятельств
очутился без приюта, вынужденный дрожать и попискивать цыпленком, но и
чем-то, что подлежало серьезному осмыслению. Думала, однако, не голова,
думало нечто глубоко и уязвленно завозившееся в нем. Он понял, что,
находясь в луже, вынырнул из едва ли не натурального, едва ли не
доподлинного небытия, из вечного мрака, и, подняв веки, какое-то мгновение
смотрел на окружающее глазами самой смерти. Только этим можно было
объяснить пугающее оцепенение ночи, неправдоподобную черноту деревьев и
мертвую белесую пустоту между ними. В мире, созданном тем мгновением, не
могло быть не то что огней человеческого жилья, но даже и обыкновенного,
славно клубящегося в лунном блеске ночного тумана. Зато была холодно и
мрачно сверкавшая вода.
Наверное, если он пришел к такой ночи, неведомо как опрокинулся на
самое ее дно, то и вся его жизнь, таявшая среди мелочей и суеты, проходила
в такой же тьме. И сейчас еще он говорит с собой как мертвый человек, хотя
в душе и забрезжила надежда на воскресение. Он жил в темном царстве,
выходит, и вовсе не жил. В темном царстве нет жизни, а есть прозябание,
попытка согреться, сжавшись в комочек на лавке, на платформе, названия
которой ты не знаешь. Редкие всплески человеколюбивых дел не оправдывают
прошлое, поскольку людей, которых он так или этак облагодетельствовал и
которые не ответили ему никаким добром, он уже никогда не прощал в глубине
сердца и даже знал, что не простит по-настоящему ни при каких
обстоятельствах. И это не жизнь, а смерть, ночь, сырая земля, гладко и
угрюмо блестящая вода. А где же огонь? Где небо?
И так у других тоже. Всякая святость - только драматическое и
навязчивое усиление прихоти, выдаваемое за проявление несгибаемой воли.
Люди очень голословны, а их дела, как правило, оставляют желать лучшего. И
потому они падают на землю, в тягость ледяной воды, оживляющей лишь в
сказках, умирают без остатка, без перехода в иную действительность,
превращаются в прах земной, в навоз.