"Семен Липкин. Записки жильца" - читать интересную книгу автора

Связался с Помоловым и Болеслав Ближенский, принятый в партию на
румынском фронте. Его имя было у нас в городе небезызвестно, он писал и
изредка печатал в местной газете стихи, а в столичном журнале с декадентской
обложкой были опубликованы два или три эрудитных его обзора художественных
выставок (к нам как-то приехал Матисс, показал свои картины молодой Шагал).
До сих пор непонятно, что привело его в партию большевиков. Близкие друзья
знали, что женщинами он не интересовался. У него был ами, пианист из
иллюзиона, неприятно хорошенький, угреватый блондин с балетными движениями,
но тот был равнодушен к политике. Когда большевики захватили город в первый
раз, Болеслава Ближенского назначили редактором губернской газеты. Тогда же
стали в городе заметными фигурами Перкель и Соцердотов.
Уму непостижимо, как сумел Перкель при своих весьма посредственных
способностях не только попасть в университет в счет процентной нормы, но и
возвыситься до приват-доцента. Правда, он был из зажиточной семьи и
трудолюбив, но все, подлежащие процентной норме, были чрезвычайно
трудолюбивы, одних способностей, даже блестящих, было недостаточно. Перкель
приобрел некоторое имя как автор многочисленных, бесцветных и утомительно
длинных статей по экономике, истории и этнографии нашего края. Накануне
революции он удостоился ругани Ленина (с приставкой не то "архи", не то
"квази"), но Ленин при этом отметил ценность и благонадежность собранных
Перкелем данных. Вступление Перкеля в партию воспринималось как
приобретение.
Если Костя Помолов был вдохновением партии, Тарадаш - ее мускульной
силой, то Ефим Перкель - ее респектабельностью. Большевики строили свое
царство не на год, а на вечность, им до зарезу нужна была респектабельность
- во всяком случае, больше, чем это могло показаться на первый взгляд. Хотя
Троцкий угрожал, что если они уйдут, то так хлопнут дверями, что мир
содрогнется, - уходить большевики не собирались. В ту пору какого-то
ориентального, безвкусного краснобайства Перкель среди своих считался плохим
оратором, но это не совсем так. Наши горожане отличались от великорусских,
они больше читали, больше были связаны с Европой, больше нуждались в логике.
Им надо было все понимать умом, измерить общим аршином, одной элоквенции не
хватало, чтобы закружились головы. И вот Ефим Перкель с помощью
благопристойных, профессорски-округленных эвфемизмов преображал грабежи,
аресты, расстрелы, абсурдность экономики, обнищание - в нечто естественное,
необходимое и даже отрадное. Для тех, кто не любил большевиков, то есть для
большинства, его речи были пустым, отвратительным звуком, но те немногие,
кто хотел прийти к большевикам, кто хотел быть обманутым, находили в его
избитых словах поощрительное успокоение, радость. Эффект был именно в
слиянии стертости привычной лексики с невиданной жестокостью нового порядка.
Оратором партии сразу же заявил себя Соцердотов, священник
Пантелеймоновской церкви, всенародно снявший с себя сан. Он украшал свои
иеремиады притчами, текстами из Священного Писания. Бороду он не остриг,
только укоротил, одевался с небрежным изяществом, был хорошо сложен,
грассировал. Цыбульский считал его мерзавцем, но доказательств не приводил,
нельзя же было считать доказательством такое высказывание слесаря:
- Одна рожа чего стоит, мышиный жеребчик!
Известно было некое событие в жизни расстриги, которое, однако, могло
послужить и к его украшению.
Когда свергли царя, на Романовке началось волнение среди жен рабочих.