"Семен Липкин. Записки жильца" - читать интересную книгу автора

мясников, и то, что вообще у евреев могут быть свои поэты...
Дикий виноград уже нависал живым зелено-рыжим шатром над колодцем, как
будто перенесенным сюда из Аравийской пустыни, трава росла между широкими
серыми плитами, хмелем дышал ветерок с невидимого, но такого близкого моря и
струился между прутьями ржавой ограды, отделявшей двор синагоги от шумной
улицы.
Да, это были хмельные дни, все было хмельным: и вино на праздничном
столе, и хрупкий, уже не духовный, а обмирщенный звон колоколов, и первый,
еще не пронзительный, но уже всепокоряющий запах акаций, без приторного
соблазна, молодой и невинный, и небо такой синевы, что хотелось и смеяться,
и плакать, и сладко молиться чему-то неведомому, но так властно зовущему, и
стремительное обновление могучих старцев - каштанов, и весеннее солнце,
по-летнему горячее под тентами меховых магазинов, и музыка "Марсельезы".
Эта музыка опьяняет самого немузыкального человека. Есть и другие гимны
свободы - "Интернационал", "Варшавянка". Это гимны суровой, трагической,
полной самоотверженности борьбы. А "Марсельеза" - это счастливый хлеб
свободы, хмель свободы, запах ее цветов, ее солнце, ее праздничное,
всечеловеческое ликование.
В южных городах, когда приходит лето, вся жизнь переносится на улицу,
но теперь это наступило весной, уж такая была весна. Между тротуаром и
мостовой, на широкой светло-зеленой кромке, под каштаном или дубом
устанавливался стол для граммофона или игры в лото. Вокруг стола быстро
возникала толпа, и как-то незаметно оказывались в ней французские моряки.
Они пели со всеми, обнимали визжащих девушек, вмешивались в игру, отчаянно
споря, и сами играли на выкидку. Так было, и - хочешь не хочешь, а в
сознании города в одно слились и необычно теплая весна, и три Пасхи, и
улицы, полные нарядной толпы, ветра, солнца, безумно веселых, карнавальных
звуков апрельского моря, и французы. А впрочем, быть может, французы мало
чем отличались от немцев, и все это наделал вакхический хмель "Марсельезы".
Во всяком случае, не без причины именно в это время в наш город
устремились приезжие из голодного Петрограда. Думается, что их тоже манил не
только хлеб, но и хмель "Марсельезы". Они добирались на крышах вагонов, в
теплушках, их карманы были набиты противоречивыми удостоверениями: разные
попутные режимы подтверждали их благонадежность.
Приехал из Петрограда и Вольф Сосновик, родной племянник Антона
Васильевича. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы племянник поселился
в просторном доме дяди и тетки, да еще с беременной женой и девятилетней
дочерью-калекой. Что общего было у этого зубного техника-еврея и у
почтенного Антона Васильевича и Прасковьи Антоновны, никогда раньше не
слыхавшей о нем? Да и вряд ли приютила бы у себя Прасковья Антоновна и своих
собственных родственников. Разве это было удобно в таком богатом заведении,
которое посещают дамы из самого высшего бомонда?
В нашем городе во всех магазинах имелись задние комнаты, нередко
полутемные, освещаемые либо сверху фонарем, либо стеклянной дверью,
смотревшей на двор. Там жили хозяева победнее, ремесленники, мелкие
лавочники, а более зажиточные снимали отдельные квартиры, и тогда в задних
комнатах устраивались склады, мастерские, а то ночевали там холостые
подмастерья или приказчики.
Была такая комната и позади магазина Чемадуровой, с окном, выходящим в
парадный ход самой владелицы дома, с подполом (до Чемадуровой магазин