"Семен Липкин. Записки жильца" - читать интересную книгу автора

перевод, не заглядываю! Мне Помолов, Павел Николаевич, дал. Богатая у него
библиотека!
- Дело не в том, чтобы понимать фабулу. Такие книги следует читать,
наслаждаясь каждой фразой.
У Александра Рафаиловича много дела: надо затопить румынку, приготовить
кашу - он с утра не ел, - обогреться после холода давно нетопленой школы.
Немало дела и у Миши Лоренца: надо пойти в "АРА", выстоять в длиннющей
очереди, чтобы получить у американских филантропов маисовый пудинг, стакан
какао и сайку. Какао и пудинг - себе, сайку - родителям. Но вот они стоят
битый час и болтают о пустяках. Чудаки!
- Если вы, Миша, так ладите с французским, то непременно прочтите в
подлиннике "Боги жаждут" Анатоля Франса. Зайдете вечером ко мне, я вам дам.
Какой аромат исходит из этой книги, какая в ней сила! Наш друг Цыбульский
видит во всем одну лишь дурную сторону. Вот прочел бы Франса, понял бы -
великую революцию не в белых перчатках делали. Что и требовалось доказать.
Откроем правду: в доме Чемадуровой, за редким исключением, не очень
любили большевиков. А уж если всю правду открыть, то очень и очень не
любили. Александр Рафаилович принадлежал к редким исключениям. Он одобрял
все: и голодный военный коммунизм, и нэп, а впоследствии - даже тридцать
седьмой год. Он всегда был чужд революционному движению, и большевики
очаровали его не обаянием грядущей свободы, а обаянием власти, смелости,
новизны. Нападки на большевиков казались ему результатом узости,
ограниченности, мещанства. "Недаром немцы, - говорил он, - произвели слово
"филистер" от "филистимлянин". Они, филистимляне, тоже не понимали, если
верить старой книге, где свет истинный".
Не терпел мещанства и младший брат Александра Рафаиловича, юный Теодор.
Любители чтения, вероятно, заметили, как изменился в литературе образ
мещанина. В девятнадцатом веке мещанин - это самодовольный обыватель,
бескрылый, осторожный бюргер. Ему противопоставлялся человек широких
взглядов, с душой мятежной и беспокойной, жаждущей самопожертвования во имя
святых идеалов. В двадцатом веке, отмеченном торжеством трудолюбивого
плебса, мещанин стал постепенно изображаться иначе. Это маленький человек
большинства, избиратель. Он верит в силу парламентаризма, в науку, в
прогресс. Чаще всего он голосует за социал-демократов. Любовь его кончается
браком. Он отдает долги. Он примитивно принципиален. При этом он еще и
глотатель газет. А противопоставлялся этому человеку в толпе - сверхчеловек,
свободный от узаконенной морали, признающий только одну разновидность силы -
насилие, только одну разновидность любви - себялюбие, издевающийся над
болтливым парламентаризмом, над крохоборческими усилиями большинства
осчастливить жизнь большинства. В девятнадцатом веке с мещанством воевало
свободомыслие. В двадцатом веке в борьбу с мещанством вступает рвущийся к
власти националистический социализм.
Теодор никогда не читал ни Ницше, ни Пшибышевского, ни Гамсуна, ни
русских декадентов. В девятнадцатом веке он был бы шалопаем. В двадцатом
веке он стал тем, кем должен был стать. Вряд ли он даже сознавал, что
ненавидит мещанство, - и ненавидел его. Ненавидел домашний быт, мелочные,
повседневные заботы, жалкие, приказчичьи грезы Абрама Кемпфера, жалкие
отвлеченные рассуждения Александра Кемпфера, жалкие слова укоризны, которые
он каждый день выслушивал от матери. Теодор презирал свое коммерческое
училище, тусклых и честных преподавателей, соучеников - и тех прилежных, кто