"Семен Липкин. Записки жильца" - читать интересную книгу автора

литература - величайшее создание человечества, и прибавлял, что так и умрет
космополитом. Тем, чем для других были охота, рыбная ловля,
коллекционирование разных разностей, карточная игра, была для него латинская
поэзия, забава и наслаждение. Он не понимал фразы: "Нудная гимназическая
латынь". Поэты Древнего Рима жили с ним рядом, где-то по соседству, дышали
тем же морским воздухом, беседовали с ним, веселились, острили, печалились.
Он сам себе готовил, отдельно от семьи (он признавал только толокно и каши -
источник здоровья и долголетия), и картина была такая: рукою в рваной
перчатке он придерживал над спиртовкой кастрюлю с длинной ручкой, бросал
из-под пенсне косой взгляд в поваренную книгу и читал (в который раз!)
маленький томик Горация.
Зинаида Моисеевна сладко и долго надеялась, что ее деверь все-таки
женится, уйдет жить к жене (так ей рисовалось) и они займут его дивную
комнатку с балконом.
- Ах, Саша, - говорила она, - почему нужно стряпать в комнате? Это же
негигиенично. Я, конечно, не имею вашего образования, хотя и не унижу себя в
любом обществе, только мне кажется, что мужчине не подобает заниматься таким
делом. Если бы вы знали, что о вас говорят соседки, - это тысяча и одна
ночь. Ну вот, он уже сердится. Это же говорится так, в теплом семейном
кругу. Если у вас есть такая фантазия, готовьте себе на здоровье.
- Так-так-так, - отвечал Александр Рафаилович и делал по-своему.
Он не любил Зинаиду Моисеевну. Он знал, что она добра, внимательна к
нему (она иногда доставала ему частные уроки), но ее истерики, скандалы
причиняли ему страдание. Ее мещанский склад ума казался ему отвратительным.
Однажды он даже ушел (в первый и последний раз) ночевать к знакомым: в этот
день стало известно, что большевистская революция развеяла их шестнадцать
тысяч - вместе с банком "Лионский кредит". Мать и братья встретили эту весть
скорее спокойно - что поделаешь, судьба! Зинаида Моисеевна неистовствовала.
И досталось же тогда от нее Николаю II, Керенскому, большевикам, Абраму
Кемпферу и всем ее врагам, будь они трижды прокляты!
В двадцатом году, в ту холодную зиму, когда частная гимназия Нейдинга
стала совшколoй No 4, Александр Рафаилович, один из немногих учителей,
продолжал преподавать. В старом драповом пальто читал он в замерзшем классе
голодным ученикам "Хоря и Калиныча", получая ежедневный паек: четверть фунта
ячки и полфунта глинистого, клейкого, кислого хлеба. "Это же не хлеб, а
макуха", - говорили в доме Чемадуровой, беззлобно посмеиваясь над учителем.
Вот он возвращается из школы. "Мороз и солнце, день чудесный, что и
требовалось доказать", - бормочет он себе под нос и уже напевает из
"Гугенотов". Чудной картуз едва прикрывает его большую, коротко остриженную
голову, уши побелели. Драповое пальто, длинное и порыжевшее, греет слабо. Он
бережно прижимает паек к тому месту, где отскочила пуговица. А на улице
голод, запустение, мороз.
- Это вы, Миша? Ну и укутали же вас! Что у вас за книга?
- "Война и мир", - подчеркнуто скромно, как ему кажется, отвечает Миша
Лоренц. Ему трудно привыкнуть к тому, что Александр Рафаилович говорит ему
"вы".
- Не рано ли вам, дружок, читать такие серьезные вещи? Я-то начал в
пятом или шестом классе, а вам еще одиннадцати, кажется, нет.
- Но я все понимаю, все, все, спросите меня, - голосом, захлебывающимся
от счастья, почти кричит Миша, - даже по-французски понимаю, вниз, в