"Виль Липатов. Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине" - читать интересную книгу автора

Ванюшка подумал.
- А мне интересно! - сказал он. - Я вашу книгу читал.
- Какую?
- "Улым".
- Ну и что?
- До конца дочитал.
Писатель начал хохотать, задыхаясь и клохча; при этом он все скреб
пальцами волосатую седую грудь, и звук был такой, словно металлической
щеткой чистили лошадь. Близорукий, без очков, он казался не человеком -
такая у него была огромная голова, огромное лицо и огромные глаза, да еще
пуд густых волос. Он хохотал, долго хохотал, и Ванюшка тоже развеселился -
опять здорово нравился ему этот человек, хотя поехал знакомиться с Ванюшкой
под наганом какого-то Болдырева.
- Мне с вами тоже интересно! - прохохотавшись, сказал Никон Никонович
Никонов. - Вы - фрукт! Теперь вижу, что именно вы разделали проходимца
Головченко... Спортом занимаетесь?
- Когда мне!
- Во-во! Она тоже кричит, что я толстею, а когда мне? Вот я вас
спрашиваю: когда мне?
Писатель Никон Никонов три дня, как привязанный, ходил за Ванюшкой с
утра до вечера - тяжело дышащий и беспрерывно курящий, - сидел в кабине
трактора, когда Иван на дальних покосах, прицепив к трактору бульдозерный
нож, вскрывал яму с силосом, нагружал прицепы и, возвращаясь обратно,
намертво засел на проклятой колесной "Беларуси" в рыхлых сугробах. Писатель
вместе с Иваном таскал сучки и валежник, лопатой пробивал траншею, а когда
выбрались на хорошую дорогу, вместе с Иваном обедал в кабине. Пили чай из
китайского термоса, уплетали материны шаньги, холодное мясо и неизвестную в
деревне колбасу "салями". Колбаса была писательская.
И все другие угрозы выполнил писатель Никон Никонович Никонов:
притащился с Ванюшкой в клуб на танцы, сидел в гараже на утренней
разнарядке, пришел к Ивану домой, сходил в вечернюю школу, как раз на урок
Марата Ганиевича, с которым уже встречался и беседовал. На четвертый день
Никон Никонович во второй раз пригласил Ивана в заезжую, пошутив: "Подводить
итоги и расставлять акценты".
Иван пришел опять в полвосьмого, сел на прежнее место, ладонями
разогнал перед носом дым, напущенный Никоном Никоновичем. Писатель,
полностью одетый, но нечесанный, сидел на кровати, тяжело дышал и, наморщив
лоб, сосредоточенно думал.
Он почему-то избегал смотреть на гостя, а когда взгляды случайно
встречались, испуганно прятал глаза. Смущенный он был, отчего-то виноватый,
хотя Иван за эти дни как-то незаметно успел привязаться к Никону Никоновичу,
хорошему человеку, которому можно было рассказывать все так, будто с самим
собой рассуждаешь, только понятнее и последовательней.
- Вот что, Иван. Не знаю, как о тебе писать, хотя... - Он поджал губы и
вздохнул. - О тебе вся критика гудит: "Берите из жизни положительного
героя!" А писать о тебе вроде бы и нечего...
- Вот хорошо! - обрадовался Иван. - Не пишите! А то ребята в обиде
будут, дескать, по блату... А какой у меня блат?
Он с печалью подумал, что писатель сегодня уже уедет, Прибежит опять
райкомовская черная "Волга", посадит Никона Никоновича на переднее сиденье и