"Виль Липатов. Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине" - читать интересную книгу автора

да и своих будильников - два. Кончайте волынить!

5

Второй аборт Любка Ненашева делала не втайне: пошла, как все, в
больницу, благодаря авторитету Марата Ганиевича заняла лучшую палату, взяла
с собой мохер - вязать кофту и всем, кто приходил, искренне и правдиво
врала, что Марат Ганиевич не хотят иметь ребенка: "Они очень-очень любят
детей, решили назвать сына Тамерланом, но сами жизнь посвящают поэзии!" А
Ивану Мурзину, когда он пришел к ней под окно в темноте и липком тумане,
сказала:
- Не могу я, Ванюша, родить Марату Ганиевичу твоего ребятенка! А
хороший ребятенок был бы - это мне сердце вещает...
Туман и на самом деле был злой и липкий, окно Любкиной палаты едва
светилось, в болоте квакали лягушки, обрадовавшись затяжным дождям, - это
кончался август, месяц летний везде-везде, кроме обских краев, любимых и
проклятых. За туманом, на верхотине, наверное, косоротится ущербный месяц,
звезды уже кружили на осень и зиму, и сырость пробирала до костей; хотелось
лечь, накрыться с головой пахнущим овчиной и пылью кожушком, поджать под
себя ноги и ни о чем не думать.
- Уходи от Марата Ганиевича! - с тоской попросил Ванюшка. - Рожай и иди
за меня и за мной жить, Любка! Мы ж друг без дружки не можем...
- Ой, Вань, да как я тебя за мужа держать буду? Был ты Ванюшкой,
Ванюшкой и остался - какой из тебя муж... Ой, Вань, обратно, как на
сеновале, тебя боюся.
Ванюшка надвинул на глаза кепку, чтобы ни тумана, ни желтого окна, ни
Любки не видеть.
- Не будешь рожать! - тихо, по-туманному ответил Ванюшка. - И ко мне
приходить больше не будешь! На сеновале теперь не сплю, зимой - на порог не
пущу, а по весне - трава не просохнет, как в армию уйду...
- Ой, Вань, какая еще армия? Ты чего говоришь? Какая армия?
- Обыкновенная. Танковые войска... Обживаться тебе надо с Маратом
Ганиевичем, привыкать, себя в жизни определить. Работу найти, а не хочешь
работать - опять, говорю, исхитрись от Марата Ганиевича ребенка родить. Дома
будешь жить, как все нормальные люди. - Он вздохнул. - Теперь я пошел,
Любка! Мне страх глядеть, как ты себя уродуешь через сеновалы, но ведь я
тоже живой. Я тебя оттолкнуть не могу.
Туман, липкий и злой, не врал: пошла скорехонько на прибыль осень, хотя
от августа оставался большой кусок - четырнадцать дней. Начались за
туманами, как и предполагал Иван, проливные, потом мелкие дожди, похолодало,
заспешили желтеть листья на тополях, осины зябли, почти голые. Журавли,
понятно, не улетели еще, но цапли на болотах стонали по-отлетному и лягухи
замолкли вовсе. От дождя деревня стала черной и поэтому маленькой, даже
Дворец культуры - из стекла и бетона - занизился, и только старинная
колокольня из каленых кирпичей да кладенная на яичном белке хвасталась
высотой.
Скучно! Кто бы знал, как скучно жил Иван в конце августа, потом и в
сентябре, когда начались занятия в вечерней школе. Получилось, что
литературу Ивану преподавал опять Марат Ганиевич, так что после первого
урока взяла Ивана тоска, такая же затяжная, как мокрая осень. Хорошо,