"Виль Липатов. Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине" - читать интересную книгу автора

- Я, Вань, в спальне посижу-посижу, пойду за журнальный столик, где два
зеленых кресла. Здесь обратно посижу-посижу, иду в кухню, где гарнитур
польский. Сяду на табуретку... Ой, ты и не знаешь, что в польском гарнитуре
табуретки! Только жидкие и по краям железячками обиты... Посижу-посижу в
кухне, обратно в спальню иду...
- Ты не в спальню, ты в колхоз работать иди!
- Марат Ганиевич не отпускают, Ванюшка! Они говорят: "Я всю свою жизнь
посвятил поэзии, а вы должны жизнь посвятить мне, то есть, собственно, тоже
поэзии!" Потом подумают и добавят: "Великой и бессмертной русской
поэзии!..." Я, Вань, все слова Марата Ганиевича наизусть запоминаю...
Светало. Над Голдобинскими веретями солнце распускало веером длинные
разноцветные лучи, маленькие озерца вспыхивали то зеленью, то синью, а
кедрач в Заречье стоял яркий-яркий, точно его за ночь вымыли, подсушили и
наново покрыли лаком. Щелкал кнут пастуха, мычали призывно коровы, ржал на
конюшне племенной жеребец по прозвищу "Тихая обитель", и казалось, что вся
деревня сладостно и жадно потягивалась, хотела есть и пить, работать и
смеяться, шутить и ссориться; это и было утреннее - бездумное и сонное -
счастье пробуждения.
- Вот чего я не терплю, так это что ты Марата Ганиевича в насмешку на
"вы" зовешь! - сердито сказал Ванюшка. - Чтоб этого больше не было, поняла!
- Ой, Ванюшк, сам не знаешь, что говоришь! - Любка даже застонала. - Я
каждый день говорю: "Марат Ганиевич, называйте меня Любкой и на "ты", сильно
прошу!" А он так серьезно отвечает: "Пушкин обращался к Натали на "вы...
Поймите, Люба, это возвышает!" - Она вдруг обозлилась:- Сильно возвышает!
Посижу в спальне, иду в кухню, посижу в кухне, пойду в гостиную - это я
жизнь поэзии посвящаю... Пельмени не любит...
- Но?
- В рот не берет! Люля-кебаб ему подавай. Шашлыки жрет, а где баранину
достать?
- А ты из скотского.
- Не жрет! Говорит: "Мы восточные люди!" А сам из суготских чалдонов -
насквозь русский. - Она вскочила. - Ой, Ванюш, он и по-нашему,
по-деревенскому говорить умеет. Забудется да вдруг и скажет: "А мы седни
снедали?" Ну, конечно, спохватится: "Не помните ли, Любовь, я, занятый
поэзией, сегодня ужинал?" "Ужинали, ужинали!" - отвечаю...
На подступах к Голдобинской верети было сорок семь маленьких озер и не
существовало двух одинаковых: каждое по-своему светилось, по-своему играло,
будто на громадную вереть нашиты перламутровые пуговицы. Солнце вставало в
фиолетовой дымке; Иван эту дымку хорошенько разглядел и решил, что день
придет жаркий, на редкость жаркий - мотор, может быть, начнет перегреваться,
если работать не шаляй-валяй, а по-человечески.
- Вот такое мое слово, Любка! - сказал он. - Быстрой ногой мотай к
дому. А то твой Марат Ганиевич пробудятся и начнут жену с милицией искать. А
я тебя в упор не вижу! Так что беги, пока я добрый. Сама знаешь, какой я в
сердцах... Стой, ты чего ко мне ползешь? Кому говорят, стой!
- Я, Вань, сильно замерзла! - со слезой сказала Любка. - Я, Ванюшк, так
замерзла, ровно зима у нас и дров нету. Спим мы с Маратом Ганиевичем по
отдельным кроватям, друг друга не видать... Сильно я замерзла, Вань!
Солнце уже за коровий рев начало переваливать, кажется, от ночи и следа
не должно оставаться, а в щель сеновала глядели две теплых звезды, не только