"Марио Варгас Льоса. Похождения скверной девчонки" - читать интересную книгу автора

ипостасях, которые он и его товарищи презирали, относя к издержкам
буржуазной демократии.
Совсем другое дело - Гильермо Лобатон. Никто из толпы революционеров, с
которыми я познакомился в Париже, не мог, на мой взгляд, сравниться с ним в
уме, образованности и смелости. Он был еще довольно молод, ему едва
перевалило за тридцать, но за плечами у него уже имелся богатый опыт
настоящей борьбы. В 1952 году он руководил большой забастовкой в
университете Сан-Маркос, направленной против диктатуры Одриа (тогда-то они и
подружились с Паулем), за что его арестовали, отправили в "Эль-Фронтон" и
пытали. На этом, кстати, прервалось его изучение философии, хотя, как в те
годы поговаривали в Сан-Маркосе, он на равных соперничал с Ли Каррильо,
будущим учеником Хайдеггера, за звание самого блестящего студента на
факультете. В 1954 году военное правительство выслало его из страны, и после
тысячи злоключений он добрался до Парижа, где возобновил занятия философией,
но теперь уже в Сорбонне, хотя ему и приходилось собственными руками
зарабатывать себе на жизнь. Компартия добилась для него стипендии в
Восточной Германии, и он отправился доучиваться в Лейпциг, в школу партийных
кадров. Там узнал, что на Кубе произошла революция. Кубинские события
заставили его всерьез и весьма критически переосмыслить стратегию
латиноамериканских компартий и помогли осознать догматический характер
сталинизма. Еще до знакомства с ним я прочел одну его работу, которая ходила
по Парижу отпечатанной на ротаторе: он обвинял эти партии в отрыве от масс,
в том, что они пляшут под дудку Москвы, забыв о том, что, как писал Че
Гевара, "главный долг революционера - делать революцию". В той же работе он
восхвалял Фиделя Кастро и его товарищей и провозглашал их образцовыми
революционерами. Была там и цитата из Троцкого. За эту цитату ему устроили в
Лейпциге дисциплинарный суд и с позором выслали из Восточной Германии, потом
исключили из Компартии Перу. Так он снова оказался в Париже, где женился на
француженке Жаклин, тоже активной революционерке. Здесь он встретился с
Паулем, старым приятелем по Сан-Маркосу, и вступил в ряды МИРа. Он прошел
военную подготовку на Кубе и считал часы до возвращения в Перу, чтобы
перейти наконец к активным действиям. В дни, когда американцы вторглись на
Кубу в бухте Кочинос, он умудрялся участвовать разом во всех манифестациях
солидарности с Кубой и выступал на митингах - на хорошем французском,
пользуясь сокрушительными ораторскими приемами.
Он был худощав и высок, с кожей цвета светлого эбенового дерева,
улыбаясь, показывал прекрасные зубы. Он мог не только часами, и при этом
очень умно, спорить на политические темы, но и с жаром рассуждал о
литературе, искусстве или спорте, особенно о футболе и подвигах любимой
команды "Альянса Лима". В манерах и поведении Лобатона было что-то такое,
благодаря чему люди заражались его энтузиазмом, идеализмом, бескорыстием и
обостренным чувством справедливости, коим он неукоснительно руководствовался
в жизни, и, надо сказать, ничего подобного - во всяком случае, в столь
чистом виде - я, кажется, не обнаружил ни в одном из революционеров,
прошедших через Париж в шестидесятые годы. То, что он с готовностью
согласился бы на роль даже рядового члена МИРа, хотя в этой организации не
было никого, кто мог бы сравниться с ним талантом и харизмой, говорило о
бескорыстии его революционных помыслов. Я беседовал с ним всего два или три
раза, но и этого оказалось достаточно, чтобы, при всем моем скептицизме,
поверить: уж если столь блестящие и талантливые люди, как Лобатон, встали во