"Эдуард Лимонов. Юбилей дяди Изи" - читать интересную книгу автора

разумеется, холостыми в ночь. Полиция приезжала. Тоже отметили... Полиция
приглашена была... - Редактор лос-анджелесской газеты явно похвалялся,
гордясь своим широким соотечественником перед посланцем бедной страны
Израиль.
"Завтра Изя устраивает юбилей для американцев. Сегодня для своих. Не
хочет смешивать", - сказал мне кино-Козловский. Он был единственный за
столом, кто время от времени обращался ко мне. Все другие меня не замечали.
Я думаю, что они, как и Виктор, считали меня писателем-порнографом, но в
отличие от Виктора вовсе не радовались этому. В еврейском обществе
чрезвычайно развито моральное, семейное начало, и, не отказываясь от
бизнеса разложения чужих нравов (в том числе и порнобизнеса), они
семейственны и реакционно-патриархальны в своей среде. У меня было такое
впечатление, что творческие работники даже сдвинулись от меня,
расположились гуще в их части стола. Рядом со мной же было просторно.
Местный "Плейбой-клаб" по "просьбе" четы Вольшонков (как объявил ведущий)
прислал дяде Изе "Плейбой" Банни - с поздравлением. Одетая в купальник с
хвостом и ушами, Банни преподнесла дяде Изе вечную, бессрочную подписку на
журнал "Плейбой", и дядя Изя протанцевал с Банни, солидно и прилично
поворачиваясь, несколько туров вальса. Теперь это уже был, безошибочно,
вальс "Под небом Парижа". Присев ненадолго за стол дяди Изи, Банни вскоре
ушла, сославшись на то, что она на работе.
Две сотни гостей жевали пахучие южные блюда и пахли сами. Пот омывал
тела, разогретые водкой и пищей. Пахли крепкие средиземноморские салаты,
соединяясь с запахом духов, дезодорантов и алкоголя. Осмелев, гости
заговорили громче, стали перекрикиваться между столами.
"Прошу тишину, товарищи, - сказал ведущий, появившись у микрофона. -
Слово предоставляется новорожденному".
Дядя Изя, о, в эти минуты он был похож на Аристотеля Онассиса в фильме
"Последний тайфун", дядя Изя сделал шаг на эстраду, качнул к себе микрофон и
сказал, вытирая платком шею: "Тут немало было сказано хороших слов обо мне,
спасибо, товарищи, большое. Теперь я хочу произнести тост за вас, мои
дорогие приглашенные!"
Микрофон усилил в несколько раз и без того заметный южно-простонародный
акцент бывшего начальника стройтреста Молдавской Республики и "дорогыэ
пррыгглашенныэ" прозвучало железом о железо, грубо и с грохотом. Простой
человек из народа, добившийся денег и успеха, обращается к своему клану, к
друзьям в своем доме, на своем юбилее. Он мог бы без труда научиться
говорить менее грубо, но, по всей вероятности, не хотел. Он хотел, как
Аристотель Онассис, плясать "Сиртаки" или что там, "Фрейлейкс" на
голливудском закате в маленьком голливудском порту, среди голливудских
греков, в его случае евреев. Мы и находились совсем рядом с Голливудом,
кстати говоря.
Мы, гости, выпили за нас. Приветствуя дядю Изю. С рюмкой в руке Изя сошел
с эстрады. Ведущий объявил нечто вроде антракта. "Кто хочет, может выйти
подышать, пока "услуга", - сказал он, - освободит немножечко столы. Кто
не хочет, может кушать дальше".
Так как мои соседи - творческие интеллигенты не сдвинулись с места и
продолжали "кушать дальше", я, не желая быть белой вороной, остался тоже
сидеть за столом. На плечо мое легла тяжелая рука. "Ну как ты себя
чувствуешь, Эдик? Мои интеллигенты тебя не обижают?" - Дядя Изя изволил