"Альберт Анатольевич Лиханов. Кикимора " - читать интересную книгу автора

хвастайте!
Он кроил кругляки с чудовищной силой и приговаривал как-то навзрыд,
подхохатывая: "Здравствуйте! Не хвастайте! Здравствуйте! Не хвастайте!"
Будто сошел с ума.
И я знал: если бы ему требовалось ехать, он бы с такой же яростью и
сумасшедшим гневом без всякой на то причины лупил бы сейчас безответную
кобылу Машку!
Ему что дерево, что животина - все одно.


Да, все одно.
Мирон напивался во все праздники - и на Октябрьские, и в Новый год, и
на Первомай, - но всегда при этом работал: колол дрова, как тогда, или мел
тротуар перед поликлиникой, размахивая яростно метлой и распугивая прохожих
ругней, повторяемой в такт шарканью своего инструмента.
А хуже всего, если он собирался ехать - ведь малыши требовали еды даже
по праздникам. В таком случае Мирон ругался еще яростнее, пересыпая свою
матерщину извозчичьими восклицаниями: "Но-о! Тпру-у!" Ужасней всех его слов
был хлест вожжей и кнута. Сперва, видно, для порядку, со всего маху
прохаживался он по Машкиной спине брезентовыми вожжами, вкладывая в удар
всю свою силу.
Кобыла прядала ушами, приседала на задние ноги, изгибала шею, кося на
хозяина кровавым глазом, молчала и только взглядом молила о пощаде. Но что
ему лошадиный взгляд, этому извергу Мирону! Он лупил кобылу для порядка,
просто так, чтоб знала, кто она такая и кто властвует ее жизнью.
Отлупив лошадь, изругавшись до пота, одурев от от своей физзарядки и,
кажется, даже получив удовольствие, Мирон наконец слабел, крики его
становились тише, невнятнее, Машка успокаивалась и смирно становилась между
оглобель. Он запрягал ее, подтягивал подпруги, подлаживал какие-то ремешки
и ремни к, довольный, цокал на кобылу. Она трогала со двора, а в телеге -
или на санях зимою - тысячью колокольчиками брякали маленькие стеклянные
бутылочки, отсюда пустые, а обратно белые, полные, с изменившимся - чуть
поглуше - звуком.
Лошади ведь не машины, ходят только чуть побыстрее человека, и порой я
шел за Мироном и Машкой, нисколько не отставая от них. Кучер дремал, борода
его упиралась в рубаху, и Машка, каким-то чутьем понимая это, утишала шаг,
давала себе отдых. В эти мгновения я шел поближе, негромко, чтобы не
разбудить Мирона, разговаривал с Машкой, жалел ее.
- Правильно, Машка, - например, приговаривал я, - гнать некуда,
поубавь шагу, все равно этот сейчас проснется и погонит вперед, передохни
малость.
Машка не оборачивалась ко мне, но по ушам, которые шевелились, стояли
домиком, видел, что она меня слышит, и понимает, и считает меня своим.
"Эх, Машка, - думал я в такие минуты, - отвезти бы сейчас молоко
малышам - это, конечно, дело нужное, да распрячь тебя, да дунуть бы нам
вдвоем куда-нибудь за город, к стогу сена, еще не очень заметенному снегом,
и забыть бы тебе этого проклятого Мирона".
Я представлял себе очень ярко: сижу верхом на Машке, а она, сразу
взбодрившаяся, подтянутая - ну что тебе буланый конь, - несет меня вперед
бодрой рысцой, сверху видно все хорошо, и вот мы уже на просторе, на лесной