"Альберт Анатольевич Лиханов. Солнечное затмение (Повесть) " - читать интересную книгу автора

осрамленными, и он подумал в отчаянии - отчего же это? Почему? Что за
дикость такая: двое взрослых людей любят друг друга, ведь любят же, и
мучают, терзают без жалости - зачем, отчего? Неужели же пивной ларек всему
причина и глупое имя отца - Джон Иванович? И разве же не пустяки это,
разве же это препятствие для хорошего, покойного житья, для всех для них,
для троих? Разве же не могут они, друг к дружке поплотней прижавшись,
сбросить этот стыд и жить, как люди?
Он схватил топор, молоток, рубанок, взобрался по лестнице, швырнул
барахло свое в голубятню, запер засов и спрыгнул. Нога у него
подвернулась, он упал боком, взгляд его, цепкий в это мгновение, ухватил
край голубятни, небо, прозрачное и легкое, и край окна, в котором было
испуганное чье-то лицо. Он вскочил и, прихрамывая, побежал домой, к
двухэтажному старому бараку военных лет. К черному провалу двери, где
скрылись отец и мать.
...Так уж она была устроена - не могла спокойно сидеть, когда другие
ссорились. Еще в интернате придумала: если толпа, если девчонки руками
размахивают и кричат, она на коляске своей разгонялась, мчалась прямо на
эту толпу и кричала:
- Полундра!
Бывало, натыкалась колесами на людей, боль причиняла кому-то, но со
второго или третьего раза ее все поняли - своей "тачанкой" она толпу
разгоняла, а когда те, кто ссорился, друг от друга отходят, смысла кричать
и руками размахивать больше нет.
Вот и тут... Она сидела в глубине комнаты, молчала терпеливо, а когда
Федя заплакал, не выдержала - подъехала к окну, решительно откинула штору,
приготовилась крикнуть что-нибудь, конечно, не "Полундра!", это словечко
тут не подходило, никто бы не понял ее, - но увидела, что опоздала:
взрослые уже исчезли, а Федька скатился по лестнице, ударился оземь,
вскочил и побежал к своему бараку.
Лена задернула штору, сделала несколько кругов по комнате, чтобы
успокоиться, но не могла.
"Боже! - думала она. - У всех что-то есть, что-то болит, неужели же
нет дома, нет семьи на белом свете, где было бы все-все в порядке? Было бы
счастье и покой?"
Она глянула на стену, где висела их семейная фотография - мама, отец
и она. Сфотографировались в прошлом году, в воскресенье, когда по правилам
интерната дети встречаются с родителями и гуляют по школьному саду. Тогда
появился мужчина с лисьей мордочкой - гладкой и угодливой. Он приближался
тихо, откуда-то сбоку, из глубины сада, подходил, когда родители и их
немощные дети не думали о нем, и заставал врасплох своим угодливым видом и
предложением сфотографироваться всей семьей - на память.
Родители терялись, это Лена заметила сразу, как растерялись ее папка
и мамуля; эти слова - "на память" - всех словно обезоруживали. "На какую
это память?" - подумала она тогда. Но промолчала. Человек с лисьей
мордочкой расположил мамулю и папку симметрично по отношению к коляске,
проворно отбежал и щелкнул несколько раз затвором. И вот теперь та
карточка - на память - висела здесь, а другая - над кроватью у Лены в
большой интернатской комнате.
Она усмехнулась, вспомнив фотографа. "Значит, на память? Всего-то...
на память!" Лена рассмеялась, но ей не было весело. Она давно заметила за