"Альберт Лиханов. Никто (Повесть)" - читать интересную книгу автора

некого. Не накажешь же сразу семерых-восьмерых. Вот почему курили мальчишки
поголовно с пятого класса, а некурящий был белой вороной, и долговязый
Георгий Иванович, не говоря об училках и воспитательницах, ничего с этим
поделать не мог. Выходило, пацаны из "нормальной" школы если и покуривали,
то тайком, это для них было геройство и нарушение правил, интернатовцы же
смолили не таясь, даже наглея, просили прикурить у взрослых прохожих,
которые, окруженные толпой хихикающих пацанов с наглыми взорами, заметно
робели и вместо того, чтобы шугануть малолеток как следует, с готовностью
щелкали зажигалкой или доставали коробок спичек.
Так вот и определялся возраст жестокости.
То, что было не с руки даже десятиклассникам из родительской школы,
полагалось нормой среди интернатовских, включая совершение забав вроде
курящей лягушки или налетов на чужие сады, регулярных наскоков на
старшеклассников из "нормальной" школы - дабы подчеркнуть их ненормальную
слабину, нечастые, но случавшиеся все же время от времени взломы садовых
домиков по окраинам городка или полудеревенских, вырытых в земле частных
хранилищ овощей, где народ прятал законсервированные в банках помидоры,
огурцы, овощную икру и прочую снедь, включая даже мясную тушенку.
Продукты воровали не из-за голода, а из-за желания испытать слабость
закона, ведь чаще всего грабителей находили, но проводить серьезное
разбирательство, судить, отправлять в колонию из-за нескольких, пусть и
трехлитровых, банок с тушенкой да пары-тройки сосудов с огурцами никакая
милиция не решалась, то ли потому, что речь шла не об одном воришке,
которого следовало изолировать, а о целой группе, в которой ни один никогда
не назовет заводилу по неписаным интернатовским правилам, то ли потому, что
милицейские и другие государственные чины, видать, в душе не сильно
отделяли интернат от колонии, сливая их в своем сознании почти в одно и то
же, а может, все-таки жалели ребят, понимая, что из колонии им ход один -
на большую дорогу, а тут, глядишь, ничего, вырастут и как-то устроятся:
нынче и семейные дети - оторви ухо, чего уж про интернатовских говорить.
Ну а Кольча, вырастая потихоньку параллельно со всеми остальными
своими корешками-интернатовцами, нутром и кожей все яснее чувствовал свою -
и всех их - особенность. Она состояла в том, что, отвергнутые родными -
очевидными и безвестными, - они становились как бы собственностью
государства, его грузом, и никуда оно, родное, от них не денется - будут
они в интернате, колонии или позже во взрослой зоне. Везде ему придется их
кормить, поить, обувать, одевать, не дать заболеть, а коли заболеют -
лечить, в общем, возиться, как возятся со своими детьми их родители. Ну а
если у детей нет родителей, так тому и быть: возиться должно государство
посредством своих многочисленных Георгиев Ивановичей, училок и
воспитательниц на всем протяжении великой нашей и неповторимой отчизны.
И хотя внятных представлений о необозримости своей отчизны Кольча
сотоварищи не имел, как и о масштабе и бедственности заведений, в одном из
которых пребывал, он ясно ощущал главное - что Родина его похожа на
замусоленных мамашек, которые в полутрезвом состоянии являются на
ин-тернатовский двор, чтобы быть облитыми слезами своих детей и обсмеянными
их сверстниками, что отчизна, взявшая их под покровительство, не
справляется с материнскими своими обязанностями, а за то должна быть помалу
и наказана своими непутевыми детьми.
Чем? Да разным. Но для начала тем, чтобы прощать их мелкие пакости, их