"Альберт Лиханов. Никто (Повесть)" - читать интересную книгу автора

роще, предвкушая продолжение праздника. В руке Топорика белел сверток, он
вызывал тайное возбуждение, и Гнедой, Макарка и Гошман чего-то кричали
несуразное, какую-то несли чушь, чему-то радовались и чему-то ужасались:
эти детские речи подросших пацанов, выросших в интернате, трудно цитировать
в силу их бесцензурности, малости видимого смысла, высшей убогости при
громадной внутренней силе неведомых посторонним тайных чувств, которые
вкладывались при том в каждое восклицание и даже междометие. Особенно,
когда выкрикивается все это на ходу.
Они уселись возле косоватого пенька, и Топорик достал свою
прошлогоднюю заначку - бутылку водки и бутылку коньяка. Косенький пенек
бутылки не держал, они съезжали, так что на него выгрузили из кармана
пирожки, а бутылки - сперва с коньяком одну, пустили по кругу. Увы, наши
герои были в определенном, не всем понятном смысле маменькиными сынками,
ведь они еще до появления на свет - кроме Топора - знали вкус алкоголя. По
крайней мере в троих из них жила еще и не совсем познанная ими алкогольная
наследственность, страшное дело, даруемое мамашками. Ведь дитя, рожденное
женщиной-пьяницей, еще в материнской утробе становится зависимым от
алкоголя - ну а как же! Ведь ребенок - часть матери, часть ее организма, и
если весь организм постоянно отравлен водкой, то ее - чудовищная связь! -
жаждет и новорожденное дитя! Немало усилий понадобится потом, чтобы
разорвать эту связь, выправить, излечить дитя, освободить его от
алкогольной зависимости, и никто всерьез не поручится зато, что, выросши,
человек этот, вспомнив врожденную грешность, не повторит судьбу мамы. И не
крепко будет виновен, если докапываться до глубин: это сработал, повернулся
его наследственный ключ.
Трое из четверых проходили свое не самое радостное детство с клеймом,
которое можно назвать весьма вероятным, и только Топорик оставался в тени:
про него так утверждать бы никто не решился, лишь предполагая, что
неизвестность может таить любое.
Они начали с коньяка и распили бутылку с двух кругов: сказались
спешка, побег, возбуждение.
Коньяк был крепок, хотя, похоже, и не чист. Что-то намешано в него. В
головах забурлило, они стали толковать еще громче. Главным образом говорили
про Топорика, про то, как умело, будто партизан, скрывал до последнего, что
решил сигануть в ПТУ, стать слесарем. О том, что это не по-братски -
молчать до упора. И о том, что без него будет не так...
Как будет без него, они не знали. Но в распаленных коньяком сердчишках
закипала тоска. Чтобы не разреветься, Гошман пустил по кругу пачку сигарет.
Они закурили.
Топорик чувствовал, что его опять что-то ломает, какая-то тоска, но
признаваться в этом не собирался, ведь он выбрал сам свою дорогу. Сбиваясь,
куроча фразы, он принялся объяснять, почему ему обязательно надо пойти в
ПТУ и поскорее начать работать, а им это делать нельзя. Получалось путано и
неубедительно, потому что Коля не мог сказать своим дружбанам, почему ему
уходить можно, а им нельзя, они спорили с ним охмелевшими голосами, и не
разговор у них получился, а пьяная буза.
Тогда они переменили тему и стали вспоминать, как выпивали в
интернатские времена и где доставали выпивку. Одно время они выслеживали
грузовик с открытым кузовом, который подвозил выпивку к соседнему магазину.
Там шел подъем-чик, вот на нем и можно было, конечно, крепко рискуя,