"Альберт Лиханов. Никто (Повесть)" - читать интересную книгу автора

6

И все же Макарка с его ужасом и мокрыми простынями, Гошман, добрая
душа, живущий выдуманной надеждой, Гнедой, точно установивший свое
безотцовство, отличались от Топорова.
Каждый из них знал о себе хоть что-то. Кольча не знал ничего.
Когда он стал соображать, подрастая, то по примеру других, к кому
приходили мамашки, тоже принялся было кого-то ждать. Ожидание это носило
туманный, совершенно неясный характер, ведь надо же в конце концов
представлять себе, кого ты ждешь. Хотя бы смутно. А он, как ни тужился,
ничего представить не мог.
Никто - ни Георгий Иванович, ни уж тем более воспитал-ка - до Зои
Павловны это дело было, но и тогда время с ними проводила похожая на нее
серая сявка в волчьей шкуре: одни только команды: "Подъем!", "Отбой!",
"Строиться!", "Умываться!".
Кто только рожает-то этих женщин, которые равным им могут казаться и
любезными, и воспитанными, и душевными, но стоит только захлопнуться двери,
разделяющей взрослый мир от детского, когда старший по возрасту человек
остается наедине с людьми малыми, но безродительскими, которым некому
пожаловаться, не в кого уткнуться, заплакав, и некому пожаловаться на обиду
и несправедливость, как эти женщины становятся истинными собаками, теряя
человечье обличье.
Они вечно раздражены там, как будто живут совсем без кожи, и стоит к
ним прикоснуться, орут словно на операционном столе без наркоза. Может,
неприятности жизни, накопленные дома или на улице, находят безответно
благодатный выход за закрытой дверью среди малых душ - покорных и
молчаливых, может, характер, несостоявшийся среди взрослых неустройств,
неудачливость, несчастливость, неумение воспротивиться другим, таким же, но
более волевым и властным, находит, наконец, отдушину в том, чтобы
рассчитаться за свою неудачливость среди безответности и малости, - причина
женской неукротимости и нелюбви. Букашка перед равными за забором, ты уже
львица среди ничтожных, не умеющих постоять за себя, ничьих малышей. И
чтобы не грызла совесть, представь лишь, что это не дети, а взрослые
коротышки, досадившие тебе за воротами интерната.
Конечно, не все такие вокруг покинутых и отнятых детей, есть и добрые,
душевные. Но хоть сколько угодно широкой будь женская душа, на два десятка
ребят ее все равно не достает. Ну а Коле Топорову еще просто не везло. И
никто никогда не услышал в нем тоски по матери, пока он был мал, никто
ничего не сказал ему - а может, и говорить-то боялись? - никто ничем его не
отвлек от такого рода безрадостных ощущений, к тому же столь смутных,
непонятных - сам бы он их выговорить не смог, а помочь ему - не выговорить,
а понять и одолеть - никого не находилось.
Повторим, по природе Топорик был внешне спокоен, уравновешен, даже
равнодушен, но за холодноватым и пронзительным взглядом его угадывались
обманная глубина и скрытые страсти, лодобно незримым подводным течениям
спокойной сверху глубокой реки.
Он и сам не был бы в состоянии объяснить, что происходит с ним. Даже
самому себе не признавался, что это что-то происходит действительно. Но
ведь происходило. Чем старше становился, тем чаще.
А выражалось это вот теми изломами: вдруг ни с того ни с сего, без