"Альберт Лиханов. Никто (Повесть)" - читать интересную книгу автора

и думающая, как бы поскорее слинять домой к своим двум сопливым дочкам,
притворяла дверь, начиналась новая, предсонная жизнь, которую очень даже
запросто можно назвать духовным исканием. Но точнее - духовным барахтаньем.
- У-у, с-сука, - с оттяжкой, страстно стонал Васька Макаров, вовсе не
боясь, что Зоя Павловна услышит, да еще и вернется, чтоб прочитать мораль,
одну из своих занудно-визгливых педагогических проповедей: все знали, что
воспиталка для того и носит на работе мягкие тапочки, чтобы прямо от дверей
бегом рвануть к выходу, а цокота ее каблуков не было слышно, и,
переодевшись в воспитательской, такой же трусцой податься за ограду. Ежели
она по графику оставалась дежурить, то тогда, применяя на практике науку
психологию, она, наоборот, надевала туфли на каблуке - чтоб ее приближение
слышали заранее, особенно наутро, перед побудкой, да и ночью, когда она
делает ночной обход. Ты и спишь, допустим, крепко, но уши улавливают стук
надзирательских каблуков, и невольно голова глубже вжимается в подушку, а
веки сжимаются еще крепче, тело обмирает и сердце стучит медленнее, утишая
бег крови.
Вот такая вот иллюстрация к закону Павлова об условных и безусловных
рефлексах во сне и наяву.
Так что Васька Макаров, у которого, прощаясь, воспиталка как бы
сдернула трусы, с заботливым видом выставив на всеобщее обозрение и
посмешище его и так всем известный позор, со смаком и ненавистью
аттестовывал гадюку, по должности назначенную воспитывать, охранять и
жалеть, вызывая ответные добрые чувства, и эта аттестация могла
продолжаться в богатом словарном облачении минут пять или даже десять, если
кто-нибудь не говорил ему, к примеру:
- Да брось, Макарка, выйдем отсюда и ее утопим!
Макарка успокаивался, рисовал в мозгу радостные картины утопления
ненавистницы, обрадованно вскакивал, забывая при том, что речка от них
далековата и он, Макарка, сам-то плавать не шибко силен.
Впрочем, даже если он скрипел зубами и сквозь ночные слезы, с
подвывом, угрожал: "Утоплю гадину, утоплю", - ничего серьезного за этими
стонами не стояло, надо просто знать интернатовскую природу, по которой
ничего, в сущности, до конца не доводилось.
Угрозы, за исключением мелких и коротких стычек между мальчишками, не
исполнялись, ненависть, пыхнув жарко, не разгоралась, мат пугливо примолкал
при взрослом приближении. Настоящих, длительных конфликтов тут не
происходило, потому что такие конфликты могут разгораться при наличии
сильных чувств. Но чувствам, повторим, здесь не находилось места: не путать
с истериками, срывами, криками, которые случались нежданно, часто ни с того
ни с сего, но и заканчивались так же резко, как начинались, будто
обрывалась какая-то нервная нить. Вот и Макаркина угроза утопить отвратную
всем воспиталку оборвалась после первой же смены пластинки, так и не
оформившись ни во что серьезное, чтобы поутру, обнаружив под собой опять
мокрую простыню, со страхом, но без всякой ненависти, скорее даже с
готовностью быть вновь осужденным и ждать явления Зои Павловны в спальню,
чтобы вновь публично, уже поутру, перед завтраком, точно лекарство,
получить от нее выволочку, а потом, внутренне поскуливая, тащить в сушилку
матрац и сдавать кастелянше проклятую простыню.
Успокаиваясь, хотя еще и глубоко вздыхая, Макаров уступал арену,
допустим, Гнедому, пацану с вечной, несмотря на коллективные стрижки,