"Виктор Лихачев. Кто услышит коноплянку? [H]" - читать интересную книгу автора

какой там аскетизм...". А на иконы, которые Киреев высоко ценил и считал основным вкладом России
в мировую культуру, можно было спокойно любоваться и в Третьяковке.
И вот он стоял перед дверями храма в невидимой миру борьбе: "Вернуться домой? Тем более что
тетка Лена, наверное, уже беспокоится, куда я запропастился. Или зайти на минуточку?" И он вошел,
ступая осторожно-осторожно, будто желая остаться незамеченным.
Внутри церквушка оказалась совсем крошечной. Полумрак. На возвышении около царских врат -
священник. Две старушки у правого окна. Одна что-то читает. Видимо, это хор, догадался Киреев.
Знания его в церковном устройстве были равны нулю. Еще он догадался, что в руках у священника
кадило. Почти в самом центре стояла высокая узкая тумбочка, на ней икона. Отчего-то икону
покрывала черная кружевная салфетка. Все это Михаил Прокофьевич увидел в доли секунды. Все трое
обернулись в его сторону. Первое желание - повернуться и уйти. Но он, опустив глаза, остался
стоять. В конце концов, ну и пусть не буду креститься и бить поклоны - я же имею полное право
здесь находиться, подумал он. Но неловкость не проходила. Священник стал махать кадилом,
расхаживая взад-вперед перед алтарем. (Киреев догадался, что за царскими вратами и фанерной
перегородкой, на которой висели иконы, находится алтарь - самое святое место в храме. Еще он
читал когда-то, что в алтарь не могут заходить женщины.) Запели старушки. Голоса их были
тоненькие, пели они на церковно-славянском. Отдельные слова Киреев понимал, но целиком смысл
песнопения не улавливался. Как это было далеко от рахманиновской "Всенощной" в исполнении
одного из московских хоров - эту пластинку, привезенную ему из Болгарии, Михаил Прокофьевич
любил слушать в молодости, правда, предпочитая все-таки музыку Баха и Вивальди. Он постепенно
осмотрелся. Убранство храма, можно сказать, убогое. Икон по стенам мало. Роспись сохранилась
фрагментами. Под стать церкви - священник. Маленький, худенький, лет пятидесяти пяти. Сивого
цвета бородка. Большая лысина. Стираная-перестиранная ряса, из-под которой торчат брюки,
заляпанные грязью. Старомодные ботинки. Нет, ни малейшего осуждения или брезгливости в мыслях
Киреева не было, просто он привык фиксировать малейшие детали. Михаил Прокофьевич знал, что
они очень красноречиво говорят о человеке. Неожиданно для него священник спустился с возвышения
и стал обходить помещение, не переставая размахивать кадилом, из которого струился легкий дымок.
Киреев растерялся: что надо делать? Почему я не ушел сразу? Михаил Прокофьевич успел заметить,
что, когда священник махал кадилом в сторону старушек, он им поклонился слегка, они поклонились
ему. Священник все ближе. Помахав в сторону стены, повернулся к нему. Поклонился. На какую-то
долю секунды глаза их встретились. Взгляд у человека в рясе был внимательно-испытующий, но
одновременно мягкий, будто говорящий: не знаю, кто ты есть, мил человек, но стой себе на здоровье,
нам ты не мешаешь.
Что произошло потом, Киреев не мог объяснить даже самому себе. В голову ударил запах ладана. Он,
обрадовавшись, что креститься не надо, отвесил священнику глубокий поклон и повернулся в сторону
алтаря. На него с иконы смотрели Богородица и Ребенок, которого она держала на руках. Мастерство
иконописца, Киреев успел это заметить, оставляло желать лучшего, краска была нанесена не на грунт,
а прямо на доску, от этого цвета на одежде Богородицы выглядели аляповатыми, никакого фона и в
помине, но глаза... Михаилу Прокофьевичу пришла в голову мысль: глаза этого старичка и глаза
Божьей Матери чем-то схожи - внимательно-испытующие и добрые. Только Она их не опускала, а
продолжала смотреть на него. И от этого взгляда нельзя было укрыться, но он и не хотел. А дым от
ладана клубился в сумеречном воздухе, мерцали свечи, пели старушки, что-то возгласил священник -
голос как у старушек, такой же дребезжащий и тонкий. Вот и все. После в памяти Киреева наступил
провал. Он не помнил ничего. Видел только эти глаза. Огромные, печальные. Киреев почувствовал
себя маленьким и беззащитным. Голоса старушек стали удаляться, удаляться и вдруг превратились в
ангельские - чистые-чистые, заполнившие собой всю церковь, всю его душу и, казалось ему, весь
мир. А в центре этого огромного мира стоял он - маленький, глупый, беззащитный. Меньше того
таракана на его кухне. Жалкий и смешной. И Она - прекрасная и печальная. Неужели Она обратит на
него Свой взор? А Богородица и Ее Сын смотрели на него, жалкого и ничтожного, с огромной
любовью.