"Владимир Личутин. Вознесение ("Раскол" #3) " - читать интересную книгу автора

столешне. И хоть молвят в Поморье: де, кто в Коле с три года проживет, того
и в Москве не обманут, но двое стрельцов скоро купились на Ефимкины речи:
де, ежели где и стоит пока вера истинная на Руси, так в Соловецком
монастыре, и хоть закрылись там православные накрепко, но подмоги ждут и в
той надеи их никак обмануть нельзя.
На одного служивого бродяга-обавник особенный глаз положил. Выл Ивашка
Шадра, московский стрелец, еще не обсемьенен, с чистым девичьим лицом,
слегка побитым оспою, с льняным косым чубом на хмельные зеленые глаза.
Э-э-э! такой человек спит не спит, но всегда бодр и весел, словно
молодильной водой окачен из бадьи; и губы брусничной спелости полуоткрыты
выжидательно, выказывая сверкающую зернь зубов. Он носил червчатую мурмолку
набекрень, опушенную рысью, не снимая шапки и в избе, и серебристый остистый
мех, затеняя взгляд, придавал Шадре какой-то бесстрашный задиристый вид.
Ивашка был столь молод и беспамятен, что светлая шерсть едва обметала
скулья. Иногда он смеялся, запрокидывая голову, так что синели жгуты жил на
шее, и скоро опомнивался, до крови прикусывая нижнюю губу. Ефимко обычно
усаживал его возле себя и, будто забывшись, прихватывал за плечи здоровой
рукою, как девку на посидках, и прислонял к себе...
Другой, Самушко Васильев, был молчалив, плешеват, остронос, видом
болезненно бледен, в правом ухе качалось серебряное дутое кольцо, когда
стрелец встряхивал головою.
"Я-то в разиновщину лихо погулял. Я всего повидал. В крови-то по шею
купывался. Я-то пожил не с ваше, молодцы, - ставил мережки Ефимко,
перекидывая разговор на иное. - А вы, робятки, молодяжки еще, и мохом-то не
опушились. Вас-то, сердешных, за что в тюрьму без стен утолкали? С одной
стороны море, с другой - горе, с третьей - мох, а с четвертой - ох. Лучше
помереть, кабы в один час, чем эдак-то тлеть..."
Еще долго бы вечерами тянулась словесная канитель, кабы жизнь не
подтолкнула. Московские уши по всей Руси понасажены. По извету дьякона Ивана
Григорьева стрельцы Ивашко Шадра и Самушко Васильев были расспрашиваны пред
воеводою, трижды пытаны на дыбе, да каждому вложили в науку по пятнадцать
плетей. Но стрельцы стояли на своем, вины не признавали, но и покорения не
приносили, милости не просили и от раскола не отставали, уверяя, что
антихрист воцарился на всей земле, и кто осенится поганой щепотью, да будет
проклят.
Суеверы были посажены в съезжей избе в железах за решетку, а дело их
отослано в Москву. В апреле семьдесят третьего года в Кольский острожек
прибыл из столицы воевода Зот Полозов с государевой грамотой: по указу царя
велено было еретиков Ивашку Шадра и Самушку Васильева, сказав их вину, сжечь
на площади в костре. Но стрельцы еще за полгода до приезду воеводы Полозова
выломились из тюрьмы и осенней ненастной ночью утекли неведомо куда.
А путь их лежал в Соловецкую обитель. Кормщиком увязался Кольского
уезда бобыль Матюшка Леонтьев по прозвищу Кеда. И как отошли на карбасе в
море, Ефимко Скобелев открылся вдруг спопутчикам: де, никакой он не
Скобелев, а есть служивый астраханский человек Фадейко Кожевников; де,
пристало время всякому православному открыться в истине, и будет он жить
отныне под родителевым именем.
... Ветер пался на тот случай отдорный, бережной, бойкий, и в двое ден
под парусами добежали беглецы до потаенных островов.