"Владимир Личутин. Крестный путь ("Раскол" #2) " - читать интересную книгу автора

государевы затеи, чтобы верно знать замыслы царя и пути войска. Попадали в
Русь проныры и под видом купцов, и служками посольских обозов, и в
патриаршьих милостынных походах, скрываясь под монашьей мантией иль
диаконской рясою, и в шляхетской епанче польского дворянина, скинувшегося в
войну под милостивую государеву руку. Папа римский мостил тропы и дороги в
Русь, уже не в силах подпятить ее под себя: он страдал, ибо терял вдруг
добрый униатский ломоть от католического пирога. Австрийский посол
цесаревича Фердинанда Аллегретти пытался выведать в приказах, куда царскому
величеству из литовских нововзятых городов поход будет. На что думный дьяк
ответил: "Нам царского величества мысль ведать нельзя, да и спрашивать о том
страшно". На это Аллегретти сказал: "У испанского короля однажды войска
многие были изготовлены и корабли воинские, спрашивали у него ближние люди:
куда он эти корабли и войско изготовил? Король отвечал: что у него сдумано,
того им ведать не надобно; если бы он ведал, что рубашка его думу знала, то
он бы ее сейчас же в огонь кинул. Но не хвалися курицей, что в яйцах. Он
только на коня взобрался, а уж далеко в другой стороне отозвалось, ибо
имеющий уши да слышит. По Божьему попущению доброхотное ухо к каждой щелке
прислонено. Вот и польский король хотя теперь, кажется, и пропал, только у
него друзей много, которые с ним одной римской веры, они, надобно думать, за
него вступятся, чтоб вера их римская не погибла..."


3

Легки и румяны новые брусяные патриаршьи хоромы, до аспидного блеска
строганные теслом, с янтарными пролысинами от шкуры в мелких пазьях, с
волнистым, убранным в косу тонким шнуром пакли: от стен точит, как святым
миром, духом еще живого леса - смолкою, медом, иглицей, грибною прелью,
землею и солнечным жаром, - всем тем, чем напитан до самых маковиц, до
мерлушковых папах, кочующих под облаками, кондовый сосновый бор на песчаном
юру; кажется, что горький сок еще струит по глубинным жилам, и стоит лишь
прободить буравом мякоть, и оттуда потечет древесная кровь.
Окна выставлены высокие в келеице, весь приклад оловянный, навески
медные, колоды опушены зеленым сукном, стекла мелкие, в четверть листа,
наискось любопытному взгляду виден Марьюшкин Терем с расписными флюгерами на
башенках, волоченных листовым золотом. Никон задернул завесы тафтяные и не
сдержался, приложился щекою к стене и почувствовал себя счастливым. И откуда
приспела такая блажь? Едва превозмог, чтобы не лизнуть древесную мякоть. Но,
увы! Живой монах - повсюду скиталец и временник бездомный на грешной земле:
куда приклонился, оприютясь, где замгнул глаза, подложив под голову
скуфейку, но и сквозь сон помни: здесь надолго задержаться страшно, ибо
надобно попадать вскоре в сокровенный Дом, насильно не укорачивая путь. Эй,
монасе-монасе, очнися, не потрафляй меркнущим телесам, ибо счастье ты
помыслил в земном прахе, забудя о вечном. Кто окрикнул? Чей глас потревожил
пряную тишину келейки? И осек себя Никон, но улыбнулся, смежив веки, как бы
уснул по-коньи. Грешен, грешен, Солнышко наше, утонул я в гресех, аки
остарелый лось в павнах, смертно укладывая седую бороду на травяной жесткий
клоч.
...Только что со всенощной; вроде как едва прибрел, волоча остамелые
ноги, отекшие в сафьянных сапожонках, будто попритухлые оковалки чужого мяса