"Владимир Личутин. Венчание на царство ("Раскол" #1) " - читать интересную книгу автора

таилось в глубинах природы или духа (что, конечно же, едино), а писатель
лишь удачливый, счастливый искатель.

Саврасов и Куинджи приходят на ум, Серов и Рылов. А всех прежде, может
быть, Суриков, крупнейший среди наших живописцев историк и "филозоф".
Признаюсь, "Боярыня Морозова" Сурикова постоянно довлела, представлялась
моим внутренним очесам, пока глаза мои скользили по строкам "Раскола" - ей,
неистовой Прокопиевне посвященным. И дело тут не только в совпадении
персонажа. Совпал эффект воздействия двух столь разнородных произведений
искусства. И - словно вольтова дуга соединила годы. Чтобы пояснить: когда я
девятилетним мальчиком впервые попал в Третьяковку, то во всем ее роскошном,
ошеломительном изобилии (к знакомству с которым послевоенных мальчиков
готовили пузатые тома синей Советской энциклопедии) меня больше всего
поразило именно это полотно Сурикова. Помню, я долго стоял перед ним, ошалев
от небывалого чуда: вроде все только нарисовано, но я явственно слышу скрип
полозьев по снегу, растревоженный гомон озябших ворон, людские крики;
явственно вижу, как сани, разрезая толпу, едут. Позже, начиная со
студенческих лет, я не раз бывал в галерее, но чудо, увы, не повторилось ни
разу.

И вот теперь, в "Расколе" - сани вновь поехали! Стереоскопический
эффект подобных мест в прозе Личутина таков, что им мог бы позавидовать и
сам чемпион всевозможных эффектов словесной изобразительности, двойной тезка
Личутина Владимир Владимирович Набоков.

Вообще-то, если судить по одежке, по словесной фактуре, в русской прозе
последних двух веков (то есть поры ее несомненного лидерства в мировой
литературе) явственно прослеживаются две основные линии, восходящие к
отцам-прародителям - Пушкину и Гоголю. Первая, пушкинская, с виду неброская,
скромная, благородно сдержанная, незаметная настолько, что тут как бы и не
одежда даже, а словно стекло, приставленное к предмету, - а уж насколько
чистое, это зависит от дарования. По крайней мере, Лермонтов, Тургенев,
Толстой, Чехов, Бунин, приставляя это стекло к разным предметам, ничем его
не замутнили. На сегодня эту цепочку замыкает, скорее всего, Валентин
Распутин.

Гоголевская традиция явно иная - нарядная, в буйном ярении красок,
броских, как платки малявинских баб, сияющая всеми цветами радуги, играющая
диковинными словами-самоцветами. Тут в затылок Гоголю тоже выстроилась
очередь, и немалая: Лесков, Мельников, Шмелев, Ремизов, Андрей Белый "со
питомцы" - орнаменталистами 20-х годов. Неподалеку, хоть и наособицу,
притулился великий Платонов. А последним пока стоит Владимир Личутин.

* * *

Да ведь по одежке в России только встречают, а провожают, как всем
ведомо, - по уму.

В чем же та главная мысль "Раскола", что делает роман столь незаурядным
явлением нашей отнюдь не бедной талантами словесности?