"Владимир Личутин. Венчание на царство ("Раскол" #1) " - читать интересную книгу автора

мучает его, и прогибает долу, и лишает ума; а страсть отягчает сердце
Никона. Это чуял анзерский чудотворец, сам досадовал, лишенный покоя,
скорбел и плакал по Никоне, как о больном чаде, домогаясь его откровений. И
долгими постами вроде бы изнурен иеромонах, и боголюбив, но слишком гордо
посажена голова, и нет-нет да застит бешениною глубокие глаза, и уросливо
вскинутся плечи от кроткого наставления чудотворца. И однажды привиделось
Елеазару во время службы, будто змея черная и зело великая оплела выю
Никона, испуская пастию дым и огонь. И поведал Елеазар ученикам своим: "О,
какове смутителя и мятежника Россия в себе питает! Сей убо смутит тоя
пределы и многих трясении и бед наполнит".

Не аскеза мучила Никона, но послушание и страсть. Через три года, когда
Елеазар сидел в Соловецкой темнице, иеромонах Никон, двенадцатый его ученик,
тайно бежал с Анзеров на карбасе мезенского кречатьего помытчика Созонтки
Ванюкова. Неведомо для себя, поддавшись страсти водительства, Никон поменял
путь святости на дорогу святительства...

Росстань

- Сынок, слышь-ка... Нето опять заблажил? Сплюнь отраву-то, слышь,
сыне? - донеслось с угора. - Кабыть захмелел с ладанного духа, с братней
отравы. Не в панафидный приказ метишь?

Отрок не отозвался; он зачарованно смотрел на восток, откуда всплывал
золотой слиток; вокруг него неясно маревило, там вставали сполохи; словно бы
ярило окружали неясные тени крылатых гонцов. Парнишонко стоял о край
приглубистой песчаной релки, едва забредши бахильцами, холщовая рубашонка
просторно обвисла на острых плечах: струистый волос, на затылке выгоревший
добела, сбегал по тонкой, почти девичьей шее, огибая глубокую ложбинку.
Морская вода парила, отдавая последнее тепло. С вечера грозило грозою, как
бывает в рябиновые ночи начала августа, всю ночь вспыхивали с полуденной
стороны сполохи, беззвучно вспарывали небо, разваливали аспидную темь
Божественным мечом. Страшно было выглядывать из-под буйна, раскинутого по
карбасу, будто демоны осаждали, шли ратью на малых тварей земных, покинутых
творцом у каменного острова... И вот золотой слиток вспухает, и вокруг него
роятся ангелы, и темь позорно отступила, прощально затаившись за бортовинами
карбаса. По нашивам легко накатывало прибрежною волной, и на ее покатостях
вольно вспухали зубатки, не страшась людей. Ярило выпросталось из пелен,
косые пряди тумана робко отступили прочь, сгустились в полуночной стороне, а
по глади залива заструилась легкая стружка. Будто кто неведомый властною
рукою сгорстал на праздничном застолье браную скатерть, сморщил ее и повлек
натягивать на анзерские сизые лбы, будто ножом-клепиком принялись
состругивать с распяленной звериной шкуры слоистое тюленье сало, и сейчас
оно легкою пеной оседало на песчаной длинной косе. Отрок зябко перебрал
лопатками и, загребая бахильцами это утреннее морское сало, выбрел на берег.
Взгляд отрока был мрелый, почти неживой. Также отупело парнишка покрылся
сермягою, перепоясался вязаным кушаком, но гордовато поправил на низко
спущенной опояске нож, заправленный в берестяные ножны.

Созонтко Ванюков, по прозвищу Медвежья Смерть, виновато глянул на сына