"Владимир Личутин. Любостай" - читать интересную книгу автора

трепеща, вздымая ненавистно бороду, сам извелся и жену накрутил. Сейчас
сидит в кухне с каменным лицом, жадно курит, уставившись пустым взглядом в
ледяную броню окна. А, профурсетка, пострадай, посиди голой задницей на еже!
Небось сладко? Узнай, как рубли достаются. На улице мороз, а денежки тают.
Трешками и банкира раздеть можно. Тут на... вчера трояк кормовых дал, нынче
опять просит, уж просвистела, удержу не знает. Ищи миллионщика, он тебя в
палантинах водить будет. Шин шил-ла... И снова в груди вскипело поначалу,
потом спеклось коркою, я лишь ускорил шаги. Прохожие, странно и нелепо
взмахивая руками, выныривали из метели, и я мельком, совсем случайно ловил
взглядом отчужденные лица с куржаком на бровях, и мне казалось, что все они
полны той же печалью, и их, как и меня, так же влечет вперед чужая незнаемая
сила, отлучает от прошлой жизни, напрочь обрубая канаты. В этой завирухе все
было шатко, призрачно, все погрузилось в хаос. Косые картофельно-белые
переметы, крахмальный скрип снега. Машинально укрылся от поносухи в стоячий
воротник и впал в памороку, в полусон, какие-то бессвязные слова струят в
лад с током крови, косноязычный бред нищего духом: "Когда лазорев цвет
цветет, земля вселенская поет. Пыльцою желтой полита, густой росою омыта. И
хлебный дух от тучных нив вдруг заполняет зябкий стих... А земля за окном
размыкается, мерклый дым из утробы свивается. Там во мраке затоплена печь, в
жарком лоне придется истечь. Одолень прорастет из меня, цвет лазорев
грядущего дня. Намешают в отвар на гремучей воде, стану тыном, заградой
горючей судьбе".
... Тяжелый распах стеклянной двери. Столкнулся с кем-то нервным - и
очнулся. В прихожей метро натекли лужи, снег расплавился вместе с грязью меж
кафельных стен и праздничных фресок. Народ течет слитной рекою, тугой поток
всех утапливает, и я, растерянно замешкавшийся, похож на камень-лежунец
посреди переката. И вдруг река раздробилась на косицы, на лицах проблеск
почти счастливой детской улыбки. Посреди ее оказался старик с круглой седой
бородою: на широком багровом лице, иссеченном тонкой паутиной морщин, глаза
жидкой голубизны наивно и растерянно распахнуты. Подле старика постовой,
румянощекий, деревянный какой-то от черного казенного полушубка, стянутого
портупеей. Он уговаривает странника пройти в служебную каморку, чтобы не
привлекать ничьего внимания. Но видно, как нервничает постовой, как жестко
вцепились пальцы в стариковский засаленный тулуп, как дрожат побелевшие
губы, полные служебного рвения и угрозливых слов, кои рвутся с языка. Люди
обтекают старика, невольно медля шаг: вот он - камень-баклыш посреди реки,
этот пришелец делит стремнину на витые косицы, а я в своем комиссионном уже
известен после романов "Идол" и "Бунт молчаливых", его имя потащили по Руси.
И вдруг он исчез из города, растворился, затворился, словно захотел выпасть
из всеобщей памяти. Мне он велел молчать. Он сказал: я брошу писать и стану
мужиком, я зря ем хлеб. Я тогда посмеялся над его выспренними словами, но
втайне позавидовал ему. Если бы он сказал: "Я завтра умру", я бы тоже
позавидовал Бурнашову, потому что он всегда опережал меня, он жил лишь
своими желаниями. Чем жить будешь? - спросил его. Перебьюсь, ответил он.
Много ли муравью надо. Землю пахать стану.
Помню, Бурнашов приехал однажды из своего Спаса. Он словно бы
запамятовал прежнюю жизнь, утратил привычки, он перелицевал натуру, как
перекраивают надоевшие пиджаки. Он был в какой-то застиранной мешковатой
блузе-толстовке защитного цвета, подпоясанный шерстяным пояском с кистями, и
в кирзовых солдатских сапогах. Шло застолье а ля фуршет. Осмотрел