"Владимир Личутин. Любостай" - читать интересную книгу автора

тому век маяться и томиться, не ведая семейной благодати.
Кому что на роду написано. Без року смерти не бывает. Кому быть
повешену, тот не утонет; кому за тыном окоченеть, того до поры обухом не
пришибешь; кому суждено опиться, тот топора не боится; кому быть на
виселице, того и грозой не убьет; кому скоромным куском подавиться - хоть
век постись, комаром подавится. Было же на днях у соседей. К умирающей
старухе пришла дочь, встала подле кровати и говорит, мол, мама, я пришла с
тобою проститься, скажи слово. А у старухи уж и язык отнялся. Вдруг у дочери
авоська из рук и выпади. Нагнулась, чтобы поднять, да тут же и пала на пол и
померла на глазах у матери...
Хорошо, ежели собака окажется черношерстной двоеглазкой, у коей над
глазами два белых пятна, которыми высматривает она всякую нечистую силу, и
отныне дьяволу-любостаю будет оборона в моем доме. Как ни величай петуха, но
птица, однако, пустоголовая, нравная, к пакостям склонная, за нею глаз да
глаз нужен. Не случайно на Руси бытовало поверие: если петух старше семи
лет, то его не годится держать в доме: поскорее ощипай да тут же и пихай в
суп, иначе он украдкою снесет в твоем имении то самое препоганое яйцо, из
которого родится огненный змей, ярый подручник для всякого неверного,
тайного человека. Не в моем ли доме и было снесено украдкою то роковое яйцо,
как знать. А про собаку что дурного можно сказать, кроме хорошего? Она нас,
грешных, спасла однажды от голодной смерти. Если верить преданиям, то прежде
колос был громаден, не менее аршина в длину, но одна пустоголовая бабенка по
глупости своей подтерла колосом заднюшку своему ребенку. Господь разгневался
и поначалу решил вовсе отобрать у крестьянина хлебную ниву, хорошо, собака
улестила, преданно виляя хвостом, разжалобила верховного, и он выделил
собачью долю, оставив колос едва больше мужицкого кукиша. От этого собачьего
колоса мы все по доброте звериной и перебиваемся... Тогда же и насулил
неслухам, свою тропу торящим на земле: "От неба медного росы не воздам, от
земли железной плода не дарую, поморю вас гладом на земле, кладези у вас
приусохнут, источницы приоскудеют, не будет на земле травы, ни на дереве
коры, будет земля, яко вдова". Под каким ужасающим, остерегающим перстом
ходим, но почто неймется нам, грешим и в блуде погрязли? Почто творим худое
и сами себя пытаемся испепелить? Ужас и страх геенны огненной уже не пугают
нашу самолюбивую душу. К страху привыкли, как привыкают к заношенным
одеждам, и лишь любовное слово жалости и сострадания всегда внове...
Поземка дымила, город побелел, опростился. Было странно видеть, как,
словно в чистом поле, по закрайкам полузаметенных дорог курился снег,
вставал хвостатыми змеями. Из дома выскочил, свет не мил от стен, от запаха
квартиры, от женщины, которую люблю и ненавижу, для которой нарисовал в
воображении все круги ада и этим насладился. На воле снег, морозный ветер
сечет лицо, и куда что делось, злое и раздраженное: сразу жить захотелось.
Здорово жить-то, а? - нашептывает за плечом луканька и строит всякие рожи,
соблазняет на выход, на нехитрый искус. Завиться бы куда-нито в компанию и
пропустить стопочку белого вина под селедку, так ли хорошо, так ли ладно! А
уже на сердце раскаянье, стыд, и я по-собачьи тоскливо и преданно
оглядываюсь туда, где в снежном дыме пропал мой дом, мое единственное
затулье, мой неустойчивый свинцово-сизый ковчег с дырявыми парусами. Куда
поперся, кто ждет меня с калачами, бог мой. И повернул бы обратно, со
стесненным сердцем замчался бы на пятый этаж, рванул дверь: здравствуйте - с
улыбкой во все лицо - я ваша тетя! Зачем наорал? Накинулся, лихорадочно