"Владимир Личутин. Любостай" - читать интересную книгу автора

поросль. Все кругом каплет, нигде схорону-затулья, и одному бы Бурнашову
пропасть тут, прямая погибель. Но водитель их на второй день ожил, с
костлявого бронзового лица сошли тупая задумчивость и невыразимая тоска, в
глазках уже просверкивало, он даже кожаную шапчонку сбил на затылок.
Викентий был словно прикован к мотору, и махорная сосулька не выпадала изо
рта. Немко-немтыря сидел за рулем, порою плавающая улыбка блуждала на губах,
когда особенно горячилась Лизавета. Давай мели, емеля - говорил весь его
временами оживающий вид. Веня медленно, трудно выбирался из хмельной
памороки. Он неожиданно гасил мотор, ловко прижимал лодку к берегу. "Пора
брюхо чайком попарить", - бросал он скороговоркой и вновь умолкал на
несколько часов. Он привык к одиночеству в бродячей лесовой жизни. В этой
мокряди, в насквозь протекшей моховой тайге он умудрялся скорехонько
сообразить костерок: выискивал сушину наметанным глазом еще с лодки, с реки,
потому и приставал. Надирал связку бересты - и вот уже завилось в дождевой
мгле, запарило, зашипело, проклюнулось робкое пламя и заиграло, воткнут
мытарь, закипает в котелке вода, ошкерена, распластана еще живая рыба,
поспевает та редкостная семужья уха, которую может сообразить лишь
потомственный северный рыбак.
Бурнашов тоже кидался помогать, он больше всего боялся выглядеть
лентяем, байбаком: он горячо тыкался в каждое дело, но получалось из рук вон
плохо, нескладно как-то, отчего Бурнашов мучился еще более. От усердья
намокнет до шеи, выдирая из бурелома валежину, а той на поверку грош цена в
такое ненастье. Хмыкнет Викентий да отворотясь лишь покажет пальцем в
сторону: "Кинь туда. Каменный уголь будет".
Обидно тебе, Бурнашов, признайся? Да нет, чего обижаться. Тут какое-то
иное чувство, теплоты и дружелюбия, редко навещавшее прежде, не отпускает
тебя при виде надежного спутника. Бурнашов будто освобождался от накипи, от
вязкой горечи, не отпускавшей его сердце в последние годы, и наполнялся
устойчивостью и верой. Вид смышленого, бойкого в работе человека не только
утешает и радует взгляд, но и крепит нас на миру. Может, тогда и навестила
впервые мысль поселиться в деревне, вернуться в то лоно, откуда когда-то
бежали его предки.
И вот к вечеру третьего дня забрались в самые верховья Кучемы. До
ближнего жилья двести верст. Приткнулись к галечной косе, и тут с запада
прорвало, раздернуло серую ряднину, там робко заиграло смутное вечереющее
светило. Викентий сдернул шапку, дурашливо поклонился солнцу: "Балда
вылезла, обрадовала. Нас встречает".
Да, некому более встречать на краю света, в заброшенной деревне, ныне
так похожей на печальный погост. Заколелые, на негнущихся деревянных ногах,
путники вползли на берег по едва заметной тропе и огляделись. Кругом трава
по пояс: там, где когда-то резвилась детвора, где копилась жизнь, где катали
в погреба, набитые льдом, бочки с рыбой, где растягивали на вешалах невода,
где бродил скот и вставал на чищеницах высокий ячмень, где затевали свиданья
и провожали мужиков на фронт, где гуляли свадьбы и несли усопшего на
жальник, - все полонила трава забвения, та самая, что выпивает всякое
напоминание о человеке, - чертополох, крапива, осот. Мышиный горошек свил,
заплел всю бережину в частый уловистый невод, так что путники едва
продирались забытой деревенской улицей. Четыре последние избы едва чернели
крышами над дурниной. Чищеницы окрай леса заросли, скотные дворы обвалились,
сгорела маслобойня, коптильню разобрали и увезли в другую деревню; баня