"Владимир Личутин. Любостай" - читать интересную книгу автора

овраге течет. Вот где торжество вечной природы. Я не поклонник кладбищенской
помпезности, но совсем вот так безразлично, не... Это страшно, позабывать.
Поверь мне, старику. Мы крепимся памятью. Мы готовы цепями приковаться,
чтобы держаться воедино. Люди на чужбине живут, а рвутся помереть в родной
земле". - "Я не совсем против, Алексей Федорович. Должно быть на кладбище
просто, как среди деревьев. Вот и все, что я хотела сказать. Среди деревьев
я была бы равной. Они бы чувствовали меня. Люди - звери. Я их боюсь, они
осатанели вовсе, они изводят друг друга, измываются, исчадия, чудовища. Они
же не были замыслены как чудовища, верно? Вот посмотрите на муравьев. Как
они дружны. А вы бы хотели быть муравьем? Я бы лично хотела". - "Может,
вошью?" - неуклюже пошутил Бурнашов. "Нет, вошью не хочу. Для них люди
придумали коллективную смерть. Я хочу быть муравьихой, матерью-муравьихой,
иметь много детей и трудиться, трудиться! Вот странно: природа сама
подсказывает людям, как лучше изводить друг друга. И они оказались
старательными учениками. Садили на муравьиную кучу несчастного, и к утру
оставался один скелет. Или отдавали на съедение комарам, или разрывали
деревьями, привязав к вершинам, или прошивали тело молодым тростником,
положив его на побеги. Или привязывали к животу чугунок с крысой, и та,
чтобы вырваться наружу, прогрызла человека насквозь. Сколь изобретателен
человек в жестокости! Что там людоеды джунглей! Убивали и съедали. Тут же
такое надругательство над плотью, такое измывательство над душою, такой
праздник изощренного садизма! Волосы дыбом. А вы говорите, память, памятью
держимся, - передразнила спутница, повернув к Бурнашову заголубевшее,
заострившееся личико с колечками рыжеватых волосенок, выбившихся из-под
клетчатого шерстяного платка, повязанного по-бабьи. - Я видела недавно
фильм, исторический. Как жестоко пытали, как жестоко издевались, орудия
пыток, шипцы, крючья, колодки, петли. Я видела торжество на лице палача. Вы
же писатель с даром божьим, вот и напишите о палаче... Вот он кладет
человека на скамью, заламывает руки и под ним разводит огонь и жарит. Я
смотрю фильм, мне страшно, но что-то во мне иное бродит. Я порой забываюсь и
смотрю во все глаза. И во мне тоже что-то бродит. В каждом из нас садист
живет, крохотный палач. Напишите об этом. Страшно. Вы знаете, я порою не
хочу быть человеком. Птицей хочу быть, черепахой Тортиллой. Я хочу умереть
индивидуально, слышите? Я хочу в смерти себя прочувствовать. Нет, что-то не
так. Господи, совсем я завралась, замололась. Язык стерла до корня. Вот
сколь не болтушка. Я обычно молчу, а тут бот-бот, как помело. Удержу совсем
не знаю, определенно свихнулась".

* * *

Трое суток попадали на моторе до покинутой деревни. А каково было
прежде на шестах толкаться, да с кладью? Но жили вот, не томились тягостной
работой наломился до посиненья, в бане десять потов спустил и опять как
новый гривенник.
И все три дня бусил дождь, пакостный ситничек: наплывет откуда-то из-за
гор легкий туманец, словно костер развели, потом засинеет по-над головою,
бурак налетит с ветром, выполощет землю торопливо, нахлестом, а после долго
не может успокоиться морось, такая касть, пылит и пылит. Приплавишься к
берегу, чтоб под елкой схорониться, в пояс чертоломная таежная трава, и
сразу насквозь мокр, будто выкупался, и уже не рад, что полез в жирную