"Владимир Личутин. Любостай" - читать интересную книгу автора

крепящиеся корнями в красных каменистых осыпях. Они так и сползали
постепенно вместе с моховой подушкой; неумолимая сила смерти пригибала
гордую выю, и вольная голова все ниже кренилась к земле. Иные деревья уже
повалились, задирая в небо лохматую бороду, а почернелые костяные ветви
полоскались в стремнине, постепенно обрастая всякой речной дурниной. Вокруг
вершины как-то незаметно намывало, нагнетало всякого сора и придонного ила,
и вот у берега вырастал островок, упирающий в стрежь острым неодолимым
клином. В природе на каждом ее участке шла бесконечная борьба за выживание.
Дикая суровость, первобытность поморской земли удивили и даже напугали
Бурнашова, человека не из робких.
"Как все просто тут, - сказала вдруг Лиза. - Все просто и безо всякого
стыда. Главное - просто и красиво. Я бы хотела быть деревом. Жить лет двести
или триста, а потом пасть, как это дерево, и никто тебя не изгадит. А мы
придумали кладбища. Зачем они, зачем? Сколько земли занимают. А надо так:
похоронили, чтобы травой заросло, потом крест пал - повалился чтоб. И всё,
чтобы никто ни о ком не знал". - "Но память куда? Кладбища - напоминание,
это книга о прошлом, раскрытая книга человечьего рода. Это добровольная
цепь, к которой мы все прикованы, цепь памяти, чтобы не рассыпаться. Не нами
же придумано, верно?"
Бурнашов придвинулся к спутнице вместе с ящиком, на котором сидел, но
Лиза, до того внезапно вспыхнувшая, так же скоро погасла и смотрела уже
куда-то мимо Бурнашова. Ее переливчатые зеленоватые глаза, так ярко
освещавшие лицо, вдруг потухли, и по бокам прорисовались острые лучики
морщин, три копьеца, направленных к вискам. Нет, она не девочка, но женщина,
возраст тот неопределенный, когда можно дать и девятнадцать, и тридцать.
Собственно, а почему меня, старика, так волнует ее возраст? - подумал о себе
Бурнашов. Он не видел себя со стороны, но сейчас, посреди реки, на резком
обжигающем ветре, с посиневшим лицом и воспаленными глазами, с сивыми
кудрями, выбившимися из-под вязаной шапки, и загнувшейся неряшливой бородой,
он действительно выглядел старцем.
"А я вас знаю, я читала вас, - вдруг призналась Лиза. - Все такое
родное, словно бы себя читала. Даже плакала много раз". Но ее слова не
принесли Бурнашову радости, они лишь подчеркнули тот неодолимый возраст, что
вставал меж ними. Ему хотелось, чтобы его любили как человека, но обычно
восхищались лишь его дарованием. Боже мой, а есть ли оно? Или игра лишь,
иллюзия, обман себя и всего читающего народа, так склонного обманываться. А
вы меня любите, я ведь совсем неплохой человек! Сколько раз Бурнашов
призывал себя относиться к признаниям равнодушно: он приказывал себе,
дескать, вот скажут похвалу, а ты не верь в ее искренность, ты сделай
равнодушный взгляд, словно бы не к тебе относится признание, и сделай немую
паузу равнодушия. Это же так просто, держать себя в руках. Не загорайся же
ты при каждом комплименте, как девственная девочка, но просто переведи
разговор, смени пластинку. И сразу вырастешь в чужих глазах. Ну, смелее!
И Бурнашов сказал: "Каждый крест, Лиза, это неугасимая свеча, возле
которой греется наша замерзающая душа". - "Все равно не запомнят. Была вчера
на кладбище, деда навещала. Как хорошо заросло все. Хочу, чтобы, когда умру,
пусть все зарастет травой, и крест падет, и все позабудут, что я была. Как
хорошо". - "Ты что, староверка?" - "С чего взяли?" - "У них так принято. Я
был на старообрядческом кладбище в Мериново под Горьким. Там кресты, как
тычки. Воткнут у могилы кол - и ни имени, ни даты. Мрачно, сыро, Керженец в