"Владимир Личутин. Любостай" - читать интересную книгу автора

посреди снежной аллеи. В какое-то мгновение Бурнашов потерял всякую власть
над собою и вдруг заплакал навзрыд, жалея безымянного человека. Слезы
обильно лились, и, закрывая лицо руками, стыдясь застолья, но в то же время
и бесконечно страдая по ком-то, Бурнашов плакал горько, как дитя, и не мог
остановиться. У сестры тоже набрякли густо наведенные глаза, тушь
подозрительно поплыла. Она толкала брата в бок жестким костистым кулачком и
повторяла: "Скажи, чего ты рюмишься, ну успокойся. Зюзя ты, не пей, если не
можешь. Ну возьми себя в руки". Актриса Санеева с другого боку гладила
Бурнашова по голове и расслабленно напевала: "Пусть поплачет. На поминках
надо плакать. Пусть поплачет".
Бурнашову стало вдруг стыдно, ужасно неловко и своих слез, похожих на
неврастению, и того, что он с такой назойливостью занимает своей особой всех
гостей, когда каждый в эти минуты должен думать и чтить усопшего. Бурнашов
вскочил и скорым шагом, напахнув тулупчик на плечи, выбежал на улицу. Там он
окунул лицо в сугроб, в колючий зальдившийся снег, и с каким-то
остервенением долго обдирал ладонями щеки. Голова прояснивалась, гул в груди
затихал, и лишь на мгновение снова вставала кладбищенская четкая картина, и
Алексей Федорович судорожно икал. Ему отчего-то было так тошно, что хотелось
тут же и умереть; комнаты, сплошь уставленные фарфоровыми статуэтками, как
филиал Эрмитажа, и эти столы с яствами воспринимались уже как сон, хотя вот
тут, за спиною, зазывно светились окна.
Тут вышла сестра Анна с мужем. Чегодаев был хмур, из-под коричневой
кепочки густые с проседью волосы падали прямо на заостренный лоб, придавая
всему лицу вид неопределенный. Родичи затолкали Бурнашова в машину и повезли
к себе. Профессору так хотелось побыть средь цыган, ему так льстило, что он
накоротке с вольницей, и это знакомство подымало его в собственных глазах. И
вот неожиданно извлекли из-за стола, когда он настроился на долгое сидение.
Чегодаев был зол и почти ненавидел свояка. А Бурнашов словно бы выпал из
того хмельного нервического состояния, был снова трезв, и только сердце
ходило ходуном.
Они поднялись в квартиру, Чегодаев достал бутылку.
- Ты ведешь себя как дешевый актеришко, - сказал он грубо и сухо,
презрительно впился в Бурнашова из-за очков.
Бурнашов чувствовал себя виноватым, действительно, как свинья нарюмился
и вот испортил близким всю гостьбу; потому он улыбнулся виновато,
заискивающе, не желая ссоры. Но зять, напротив, быстро жевал губами, и сухие
щеки его вдруг покрылись багровыми пятнами. Сестра Анна утонула в кресле, и
из его уютной глубины виделась лишь ее плотно зачесанная головка и носок
шлепанца на закинутой качающейся ноге. Она тоже была против братца, Бурнашов
всеми нервами чувствовал отчуждение, что плотно окутывало и обессиливало
его.
- Ты не думай, я к тебе по-прежнему хорошо отношусь, я тебя люблю, ты
ужасно талантлив. Но все в вашем роду актеришки, вы все хотите выбраться в
люди на чувствах. Ты необразован, ты темен, тебе бы культурки, тогда б тебе
цены не было.
Бурнашов слушал и лишь послушно улыбался, удивляясь своему спокойствию.
Желтый гроб с белыми фестончиками стоял посреди полированного стола на
кривых тонких ножках, и поверх его как бы отдельно покачивалась молодящаяся
голова с прямой густой челкой да немо, беззвучно распахивался рот с криво,
неудачно отросшими зубами.