"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

единой, а получились едоки-дармоеды. Ошибка вышла?.. Если по жадности, так
все можно переесть, разом скушать, ведь столько людей на миру, каждого
прокормить надо, да каждый только больше давай, все разом потребить хотят -
и лес, и зверя, и воду, осподи! Через ту жадность и войнам нет числа. Ведь
когда сын за матерью не приглядывает, говорят про него, он нехристь, сукин
сын он, и люди плюют в его след... Разве люди сами на себя плюнут? Ежели
плюнешь, то и оттираться надо, тут-то и увидишь, сколь черен и грешен
внутри, а соскребать эту грязь - и веком не соскрести... Многое мне
открылось нынче, многое. А доверься людям, скажи - засмеют: Нюра Питерка
глупа, совсем оглупела в своем лесу. Может, и глупа Нюра, только многое
открылось. Они-то колготятся в суете да все спешат куда-то, им некогда
посидеть, подумать во спокое..."
Самоварчик вскипел, дал о себе знать тонким посвистом, затащила его
Нюра на стол, села подле: одна-одинешенька, вроде и привыкла к сиротству, а
все кажется, что будто ранее, когда с сыном жила, то и чай куда вкуснее был.
Самоварчику что, его и время не берет, сияет тремя медалями, выставил на
Нюру свой желтый пузень, нахохлился краником. Помнится старой: немного
погодя стащила посудину в деревню ко Клавдейке Заручейному, тот и направил
самовар, правда, краник неловко встал на место. Самоварчику-то жизнь наново
вдохнул мужик, а я вот сыночка не уберегла...

* * *

Тогда она тупо посмотрела на черный иордан, в котором плавал битый лед,
и повернула лыжи обратно в хутор. Душа ее не растопилась от увиденного, нет,
но куда-то отодвинулось постороннее беспокойство, которое мешало думать о
сыне: все-таки Нюре было неуютно при мысли, что придется поднимать ружье на
человека, пусть и зверину, тать разбойную, и сейчас, когда все свершилось
само собой, ее мстительное удовольствие даже чуть смягчило внутреннюю
закаменелую боль.
Внезапно представилось, что сейчас сына хватились на деревне, его
разыскивают, значит, должны вот-вот подкатить на хутор. Потому она деловито
поторопилась прибежать к дому и, словно бы сомневаясь в смерти сына, открыла
горенку и, не входя в нее, заглянула в постоянный студеный мрак: Аким лежал
на лавке ногами к двери, и новые черные валенки мешали смотреть на его лицо,
казались непомерно большими. Тут спокойно подумалось, что сейчас придут
люди, закатят сына в розвальни и, покрыв с головою оленьей полостью, увезут
от Нюры в деревню, повалят в избе-читальне на казенном столе и будут
толпиться около, глазеть на удушенное черное лицо, молоть вздор, и она,
мать, окажется лишней там и ненужной. Но куда денешься, решила покорно,
отдать придется, все-таки на вышине числился, над людьми верховодил, пусть
простятся, но и в таком виде стыдно выказывать, обмыть бы поспеть да
приодеть.
Питерка закрыла горенку на висячий замок и вернулась в избу, там
опустилась на пол подле громоздкого сундука, покрытого цинковой жестью. И
только приготовилась открыть пахнущее нафталином и киселью застарелое житье
с немудрящим обзаведением, как на заулке загремело, забрякало, кто-то
хохотал, пиная мерзлые ступеньки заколелыми валенками, потом тут же, сбоку,
приткнувшись к ободверине, освобождался от застоявшейся лишней воды. Нюра
живо вскочила, сбивая на плечи шапку, продышала в боковом стеколке глазок и