"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

двоих: один помер вскоре (рыженький и маломощный), сорвав от крика животик,
а другой кусался попервости, когда брал титьку, и оттого грудь болела и
трескалась в соске. Молоко у Нюры долго жило в грудях, и парня она кормила
до четырех лет.
Это случилось так давно, и разве можно все воспринимать по-прежнему, и
чтобы ничего не переменилось в душе, не переставилось местами в ней: так не
бывает с человечьей жизнью, когда заново припоминаешь ее и как бы снова
проживаешь в мыслях.
Тогда, летом девятисотого года, брат Парамон Петенбург заявился на
хутор нежданно, встал у порога, длинный, худой, с младенческими голубыми
глазами, в которых жила настороженная просьба. Нюра как раз стирку развела:
сын всю ночь ревел, глаз не дал сомкнуть и только сейчас затих в зыбке -
подумала, хоть это свободное время ухватить, просто вся извелась с парнем. А
Парамон без слов вдруг тряпошный куль протягивает, а в нем дитя синюшное на
последнем вздохе. Нюра только ой да ой, сразу осыпала пуговки на кофте,
сунула ребенку грудь, туго налитую молоком, без слов, без расспросов
принялась хлопотать, изредка охая и кругля рано потускневшие глаза. Ее бы
саму кто пожалел сейчас, восемнадцать лет девке, ей бы под приглядом
отца-матери жить, не ведая печали, а тут одна-одинешенька на лесном хуторе
посреди тайги...
Уж после, когда накормила мальчонку, как бы готовно усыновила его,
положив в зыбку рядом со своим, тогда и выяснилось со слов брата, откуда
крохотный человече взялся тут. Марья Задорина, монашенка из Келий, согрешила
с Федькой Кренем и сколотного родила, ославила перед миром святую обитель. И
сама нынче при смерти, греховодница, до вечера доживет ли, одному богу
известно, а ребенка приказала манатейная монахиня отнести в лес на погибель,
на съедение зверю и птице и этим возвысить дух свой, очиститься от скверны.
А в ту пору и привелся там Парамоша Петенбург, на охоте в тех местах был,
волею случая привелся иль провидения, и вот он у сестры с богоданным на
руках... А Нюрка-то, Нюрка, вы гляньте на нее, ни слова против, только и
попросила Парамона: "О робеночке-то не толкуй на деревне, завяжи язычок, а
то пойдут разговоры: вот, мол, не успела Нюрка благоверного схоронить, как
нагуляла сколотыша. А в нашем роду веком гулящих не было. Пусть в честь
дедка нашего Акимом будет. Долгожданный, значит, удачливый, счастливый.
Хорошее имечко". Сказала так и тут же тайно подумала: заживется ли парничок,
синюшный весь, недоношенный?
Но не зажился-то у Нюры свой, рыжеватенький, а этот, приемыш
лобастенький, с жадным стоном за титьку брался и выжил. И когда принималась
кормить его, сама горя' странным нетерпением, словно готовилась к облегчению
всего естества, то всякий раз любопытно присматривалась к обличью парнишки,
и по обширному лбу, далеко вырезанным глазам постоянно узнавала Креня. Но
шли годы, Акимко оброс костями и мясом, вытянулся и заматерел, рано
становясь мужиком, и, натирая ему спину в бане иль подсматривая на охоте,
теперь Нюра сравнивала его с собой и находила похожие черты. Душою и плотью
она уже давно приняла Акимку в себя. Это его так трудно принесла в баньке,
надолго сохранив в утробе остаток родовой боли, ведь еще в животе он был
ширококостный и своевольный, все ширился, толкался, мучая мамку, и норовил
куда-то сбежать: это он жадно тянул грудь, и то давнее томление так и живет
в ней.
Но в трезвом разуме ревниво теснились обидчивые мысли, порой до