"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

безумного страха пугающие ее: все чудилось, что в один черный день тайное
станет явным, привернет на хутор Федор Крень и заберет сына. При свете
сальника посреди ночи вглядывалась Нюра в спящего мальчишку и молилась богу,
чтобы он не осиротил ее, оставив рядом сына... "Мой он, мой, - шептала
она. - Не та мать, что родила, а та мать, которая поставила на ноги. Скажи,
о боже, разумный и пресветлый, что это мой ребенок, а тот, приемыш,
маломощный и синюшный, на второй неделе помер". Но бог молчал, а страх порою
был невыносим, и, чтобы успокоиться, Нюра забирала сына с собой и надолго
уходила в далекие суземы, где и за год может не встретиться живая душа. Там
жизнь ее становилась спокойнее, устойчивее и значительней, все в ней
наполнялось смыслом и законченностью. Да и Акимку лесовой сытый воздух и
долгая ходьба быстро выгнали вверх и налили силой...
А теперь в душе у Нюры родилось новое желание. Она затеяла с собой и
своей памятью неожиданную игру, которая утешала нынешнюю старую жизнь и в
правдивости которой с каждым днем оставалось все меньше сомнений. Управляясь
по хозяйству, еще с трудом таская слабое от болезни тело, Нюра не однажды
застывала у простенка и смотрела на фотографии, сравнивая их. "Так и есть, -
шептала она, задерживая на губах слабенькую улыбку, это неяркое отражение
внутреннего волнения, - и глаза долгие, евонные, и подбородок-то гордоватый,
егов, с продавлинкой, знать, до баб влюбчивый, - имела в виду Семейку
Нечаева, - и у сына таковский же подбородок, с вмятинкой, но вот не
замечала, чтобы Акимко за девками бегал. Все уговаривала: "Акимушко, доколь
будешь себя старить и детушек малить, ведь скоро ни одна девка за тебя не
пойдет, так и повянешь на корню". А он все: "Не ко времени, маманя, не ко
времени, с делами управимся, тогда и свадьбу справим". - "Эх, Акимушка, дак
этих дел горы. Их разве перевернешь, они меньше-то и не становятся, а все
больше да круче, совсем невпроворот", - вздыхала Нюра, наблюдая похудевшего
сына, редко улыбающегося ныне. А теперь никаких делов не надо,
лежит-полеживает во спокое под мамушкиным взглядом. Всех по справедливости
равнял, а люди-то не больно охочи равняться, чтобы под одну гребенку
состригали, каждый человек да с норовом, ой-ой, вот и забыли тебя, сынушка,
забыли, уж редко кто, из стариков разве, вспомнит: это в тотамком году было,
когда Акимко Питеркин Федора Креня зорил. А молодые уж и не вспомнят, у
молодых свои заботы, такую войну перенести надо было, выстоять, сто лет
икаться будет да на детях отзываться.
... И от Семейки тоже писёмушка нет, не заболел ли ненароком иль за что
озлился: долго ли две строчки черкнуть - жив, мол, здоров, Нюра, чего и тебе
желаю во многих цветущих летах. Если бы написал, дак всяко
Тамарка-письмоноска запопутьем занесла бы, мимо же в Инцы едет, далече ли
тут от моря, совсем рядом, а раз не тащит письма, значит, нету. А я вот
возьму да и напишу другорядь, подожду денек-два, погожу, не буду горячиться
и напишу по новой, мол, ты, кабыть, и не знаешь, а по мущинской линии ты не
сплоховал тогда, и я от тебя бабой стала, парничка принесла. Нет-нет, еще
подумает, мне чего надо от него. А мне и хочется только, чтобы не забывали
люди друг дружку, на памяти нашей житье стоит... Не буду пугать, как-то еще
воспримет: время делает человека, строгает его по-всякому. Другого так
изуделает, прости ты, осподи, не признать, словно наново переменит.
Искрутится весь, изжадится, не знаешь, с какого боку и подступиться к нему.
Вон Гришка Таранин в молодости сколь любый парничок был, беленький,
хорошенький, уважливый, а куда все подевалось? Пошли артелью лесовать, еще с