"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

великого горя все растерял Мишка, последнее добро посеял, наверное, выронил
с нарт одежонку, когда разворачивал олешек. "Надо прибрать, - готовно
решила, - пусть па повети лежит, места не унесет, а хозяин хватится и
вернется в обрат да еще и спасибо кажет. Только куда же он на ночь глядя
торит дорогу, злой и уросливый, да в сторону от деревни, от жилья?"
И двух шагов не сделала Нюра, как различила, что лежит человек. Осподи,
осподи, захолонуло, захлебнулось сердце: по развороту тела, по хрусткой
кожаной тужурке, тускло и особенно отблескивающей, сразу признала сына, но
еще сама себя утешала, самой себе не верила, вслух наговаривала: "Ой, кто же
там лежит? Беда ли с кем?.. Не лежи на снегу, застудишься. Эй, кто там?" -
крикнула в сторону окна, а ноги уже торопились, неслись, и душа обвалилась
куда-то, оставив в груди пустоту, готовую переполниться отчаянием.
Аким лежал деревянно, распластав в стороны ноги, словно бы его
приковали гвоздями, русые волосы колтуном и, пересыпанные снегом, в темноте
казались седыми, а лицо было чугунной удушливой синевы. "Осподи, ты ли
это?" - встала на колени, тронула сыновью щеку и тут же отдернула ладонь,
услышав мертвый знакомый холод. "Сынушка, родненький, как же так, а?
Осиротил ведь мамку... Сынушка, родненький..." Нюра словно бы пугалась снова
дотронуться до Акима и тупо теребила пальтюху. В таком беспамятном
состоянии, постарев сразу на добрый десяток лет, отправилась обратно в избу,
запалила дворовый фонарь, открыла летнюю горенку по другую сторону сенец. В
комнатке, чисто обихоженной и завешенной пучками высохших трав, было
застужено за зиму, как в леднике. В сонном оцепенении Нюра жила и дальше,
только руки ее, привыкшие за трудную сиротскую жизнь к любому заделью, будто
сами вели свою работу. Отодвинула от стены широкую белую скамью, застелила
цветным лоскутным одеялом, потом, скоро подумав, положила маленькую
подушечку, набитую куропачьим пером, еще постояла у порога, подробно
осматривая горенку. Аким словно бы закаменел иль налился свинцом, и даже
Нюре, от рождения кроенной на мужика, затащить его в горницу было неловко и
трудно: тело упрямилось и цеплялось за каждую ступеньку, за любой порожек.
Но она заволокла сына, поместила на лавке, под голову подложила подушечку,
набитую куропачьим пером. Ноги топырились в стороны, и пришлось связать их
шерстяным кушаком. Фонарь Питерка поставила подле лавки и при его неярком
свете, стоя на коленях, подробно рассмотрела лицо покойного, такое чужое и
старое ныне, покрытое ссадинами и бурыми пятнами, и шею, насквозь
перехваченную арканом-тынзеем. Туманно и вскользь подумалось, что надо бы
обмыть сына, обиходить, приготовить его в последний путь, но не было сил
подниматься, куда-то идти, что-то делать. Нюра так и сидела возле сына, а
когда утренне прояснились оконца и свет фонаря - померк, закрыла горенку на
большой висячий замок, зарядила ружье самодельной пулей и направилась в лес.
Часа два Питерка катилась по следу упряжки, и ее охотничий взгляд по
частому поскоку оленей, по тем пробежкам, которые то и дело повторял Крень,
уловил, что вчерашний гость торопился как можно дальше убраться от избы. Но
Питерка не ускорила шаг, не испугалась, что вот злодей может закатиться в
глубину тундры и затаиться где-нибудь в приречной лощине, густо обросшей
ельником, а потом из тусклого свинцового неба повалит сонный, размеренный
снег и замутит, скроет следы. А может, потаенно думалось ей, умудренной,
тертой лесовой бабе, что от нее не уйти Креню, никуда не деться, и даже
запеленатый снегами след его невольно проступит под ее горестным взглядом?
Нюра скользила размеренно и тупо, слезы застоялись в груди иль закаменели,