"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

сделали, да еще сколько после воевал, шашки из рук не выпускал, шашка-то от
чужой крови заржавела, а жизни не видал. Порассказывал-то всего, не приведи
осподь пережить человеку, ради чего мучения примают, за какой грех: такое
короткое житье - с воробьиный скок, а толком и его не могут скоротать, друг
дружку убивают да хвалятся, кто больше крови прольет, тот и ерой, а дома
небось мати ждет, горючая слеза не просыхает, женка в молодых годах сохнет,
деточки малы сиротеют без отцовского догляда. Кругом одно худо. Осподи,
сколь злы и ненасытны люди, от зависти избравшие такую забаву, хуже любого
злыдня и оборотня лесного. С той войны-то и люди дичают по-худому, теряют
свое истинное обличье. Рассказывал было Парамон, как приятель его все с
госпитальной койки на волю убегал. Украдет ли чего в палате, продаст и
пропьет. А у самого рот был наглухо зашит, кожу на щеку - тоже страх божий -
приживляли с лобка сначала на руку, а уж с руки на щеку. Он украдет чего,
дак продаст, водку вольет через дыру в щеке: "До места дойдет", - а как
напьется, сатанеет в горячке и оторвет кожу со щеки. И опять начинай все
лечение по новой да сызнова...
Вот и сынок, Акимушко, через то сражение прошел и окаменел, поди:
чует-нет людское страдание, когда вершит суд. Как тут распознать, где найти
меру, осподи, чтобы добро на добро и зло на добро. В Евангелии же сказано: и
предаст брат брата на смерть, и отец - сына, и восстанут дети на родителей и
умертвят их.
Ведь как говорила: "Акимушко, брось ты сельсоветскую работу, всем мил
никогда не будешь, сладкое разлижут, горькое расплюют. Нам ли с тобой бы в
лесу не житье: белки нынь сколько, косача, марюху не переловить". Но он все
одно карандашом тычет в руку, пиши, мать, пиши: "Бабы не рабы, рабы не бабы.
Царство разума впереди, ни горя, ни слез, а по текущему моменту - даешь
мировой коммунизм. Иль не так, а?" А я ему: "Не-е-е, сыночек, как велишь -
напишу, правда, огороду городить я не мастерица, но только одинаково-то люди
никогда жить не будут. Уж такая это природа. Один живет - красуется,
другой - позорится. Не нами поставлено, не нам и менять то. Разве всех
уравняешь? Звери разны, дерева в лесу разны, а тут люди... Осподи, хоть бы
чего не случилось с парничком, уж котору неделю не видела. Один у меня свет
в окне".
Так коротала вечер Нюра Питерка, подгадывая сына, а вдруг сегодня
заявится навестить мать, как снег на голову свалится, и когда расслышала на
заулке мокрый храп оленей, то сразу обрадованно всполошилась: вот и он,
Акимушко, легок на помине, боле некому в такой час, небось с попутъем каким
и завернул домой. Накинула на плечи полушубок, выскочила в сенцы и, откинув
щеколду, готовно распахнула дверь. "Акимушко, ты чего поздно?" - спросила
счастливо, и тут сердце вроде бы оборвалось. Кто-то чужой вырос в проеме
дверей и громоздко шагнул навстречу, обдавая лесовой морозной стужей.
"Пойдем, хозяйка, в избу. Это я... Крень Михайло... Не боись... Примай
гостя", - сказал человек, угарно дыша в лицо.
Нюра отрешенно провела гостя в избу, еще не в силах понять сердцем, что
случилось, ибо так внезапно кончились ее надежда и радость, и внутри
осталась одна пустота, тягучая, горестная, которая сразу же залилась
слезливой обидой на сына. Свою мать на чужих людей променял. Не мог
минуточку найти, чтобы проведать..." Но тут встрепенулось сердце, обрело
себя, и Нюра с новой надеждой взглянула на дверь, словно поджидала кого-то
еще. Только никто не вошел больше, и в притвор меж соломенных обвязок